Шемячичъ
Шрифт:
Доставленный в Рыльск поднаторевшим в делах посольских дворянином Кислинским, князь Иван Дмитриевич, за которого скопом были отданы и племянник Менгли-Гирея, и Розалия и три десятка прочих татар, был хвор и слаб. Очи поблекли и выцвели, как небо осенью — одна тоскливая серость. Окаймленные покрасневшими, часто гноящимися веками, они подслеповато щурились, словно боялись широко распахнуться и… не увидеть дневного света. Голова тряслась и не хотела держаться на тонкой шее с дряблой кожей. В такт с ней тряслась и седая всклокоченная, неухоженная борода. Точнее очесок бороды. Измываясь над князем, люди хана не раз трепали его за бороду, выдергивая из нее целые пучки волос. И на княжеской голове волос почти не стало — выпали от сидения в сыром зиндане от горьких дум и унижений. Голый череп, обтянутый светлого воска кожей, пугал своей наготой. И лишь на затылке, ближе к шее, да над ушами еще кусочками серого мха оставался волосяной покров. Не было силы и в дрожащих руках и ногах. Состарившимся калекой был доставлен старый князь в Рыльск к сыну. Тот, увидев отца, которому было всего пятьдесят лет, древним старцем, не удержал слез. Боль сжала сердце, ком подкатил к горлу, не давая вздохнуть полной грудью.
«Как же так, — билась о череп обида, — я своего пленника хоть и держал взаперти, в узилище, но и кормил исправно, и на божий свет позволял взглянуть, и пройтись по двору под охраной не возбранял. Даже его встречам с Розалией не противился… А хан с моим отцом совсем по-скотски поступил: и не кормил, и обижал, и в холодном да сыром зиндане постоянно содержал, где ни свету, ни воздуху… От прежнего молодца кожа да кости остались».
Если в чем и лукавил молодой рыльский князь перед самим собой, то не во многом. Он действительно держал Ших-Ахмеда в одном из глухих закутков княжеского терема. Только закуток тот, в отличие от татарского зиндама, был сух. В нем даже маленькое окошко, наподобие волокового, имелось. Через него и свет поступал, и свежий воздух. И исправлял пленник нужду не под себя, как в их зиндане, а в специальный горшок, ежедневно убираемый княжескими челядинцами.
Валашка Розалия все же тайно побывала в жарких объятиях рыльского князя. И не столько он к этому сил приложил, как она сама в его постель стремилась. Может, прослышав, что князь еще не женат, мыслила обольстить да супругой стать… В чужую душу не заглянешь. В своей дай бог разобраться… Поэтому все может быть. Впрочем, важно не «если да кабы», а то, что имело место. Случилось же то, что Розалия не раз и не два побывала в княжеской опочивальне. Тут уж служанки, приставленные денно и нощно стеречь полонянку, усердие проявляли, сводя полюбовников. То в светелке валашки, то в опочивальне князя. Правда, сводили тайно ночной порой, без огласки на сторону. Только подмигивали иногда друг другу, как заговорщики, да ухмылялись многозначительно. Но языком словесную пыль взбить — ни-ни!
Валашка в любовных играх была искусна и неутомима. Заводясь, не только сама истомно стонала, но и князя до стонов доводила. Дворовым девкам до нее, как луне до солнца: вроде тоже сияет, но ни света, ни тепла! Не умели дворовые девки, даже лаская, так распыляться, стеснялись. А уж о стонах и говорить нечего…
Да, хороша была валашка в забавах любовных. Ночь с ней пролетала, как одно мгновение. Впрочем, не забывала она канючить и о подарках. И то ей дай, и это подари. Приходилось князю одаривать. То перстеньком, то сережками, то платьями новыми.
Но приходит время, и даже мед приедается. Приелись князю и ласки Розалии. К тому же, как выяснилось, к княжескому роду она не принадлежала. Была всего-навсего дочерью мелкого валашского дворянина, продавшего ее в ханский гарем. Сказку же о своей родословной придумала еще в степи, в тот самый миг, когда ее расспрашивали. В чем-чем, а в уме и изворотливости ей было не отказать. Потому, едва отойдя от испуга ночного побоища, тут же сочинила душещипательную быль о бедной княжне, похищенной злыми татарами. Сочинила, чтобы возвысить себя в глазах русского князя, который, как понимала, должен был «клюнуть» на ее красоту. Но все же, что-то дрогнуло тогда в ее голосе и глазах. И это «что-то» не укрылось от князя.
Вот и стал князь Василий от встреч уклоняться, на дела да усталость ссылаться. А Розалия, словно ревнивая супруга, в слезы. Но если ласками князя было не удержать, то слезами — подавно. Правда, предлагал он ей к родителям с оказией отправить. Воспротивилась. «На хлебе и воде что ли должна с ними жить? — заявила зло. — Уж лучше вновь наложницей у Ших-Ахмада быть». — «Дело хозяйское, — рассмеялся князь. — Как говорится, вольному — воля, спасенному — рай. Будешь «довеском» при обмене». И больше не препятствовал ее общению с Ших-Ахмедом.
Не забижали люди князя и других пленных крымчаков. Три десятка их досталось рылянам. Содержали в строгости и под охраной, но без обид и издевательств. Ибо все под Богом ходим…
Словом, разница между содержанием в плену крымчаков и Ивана Дмитриевича была разительной. Это печалило и злило до зубного скрежета Василия Ивановича. К тому же он не знал, как сказать родителю, что даже с освобождением из полона беды его не закончились. Как бы вообще не убить… Исстари известно: хорошие вести — лечат, а дурные — калечат.
Суть новых невзгод, готовых обрушиться на ослабевшие плечи родителя, заключалась в том, что ко времени его освобождения на землях рыльской и северской произошло немало событий. И не все они были добрыми да светлыми.
К добрым можно было отнести женитьбу Василия Ивановича на Ксении, сестре верейского князя Василия Михайловича. Княгине Аграфене Андреевне удалось не только встретиться в Вильне с князем Василием Михайловичем, но и просватать Ксению. Новичок-беглец терялся в чужом государстве, не ведая к кому притулиться, где искать поддержки. Потому появлению северской княгини обрадовался и при сватовстве не упорствовал.
Свадьбу играли в Новгороде Северском. Играли тихо и скромно, без обычно принятого на Руси шума и размаха. Обе стороны испытывали не лучшие времена. Одна находилась в опале великого московского князя и на чужой земле, другая — в печали по продолжающейся неволе князя Ивана Дмитриевича. Венчал настоятель Спасо-Преображенского монастыря архимандрит Тихон, сухой и щупленький старичок, довольно частый гость княжеского терема при Иване Дмитриевиче.
Впрочем, несмотря на скромность, все церковные обряды и русские народные свычаи и обычаи были соблюдены. Девицы пели долгие протяжные песни. Парни танцевали да ходили «колесом». Скоморохи играли на сопелях и били в бубны. Заставляли плясать здоровенного медведя, любителя хмельной браги. Дворовые бабы обсыпали молодых цветами и зерном — на богатство и счастливую жизнь.
После свадебных церемоний Василий Иванович с молодой супругой отбыл в Рыльск. А его матушка, почувствовав вкус к путешествиям, вскоре отправилась в Краков к королю Казимиру «искать правду», чтобы вернуть мужа из татарского плена. Никакой поддержки, кроме, разве что, словесной, она в королевском замке не нашла. Зато, по слухам, обрела себе поклонника в лице сына короля — двадцатидвухлетнего Александра Казимировича, сластолюбца и мота.
Верить в то, что княгиня вступила в любовные отношения с королевичем, не хотелось. «Ведь он ей в сыновья годится, — с раздражением думал Василий Иванович, когда первые такие вести смутной тенью добежали до Рыльска. — Нелепица! Досужие сплетни польских старух-завистниц. Вот возвратится матушка — и все развеется».