Шемячичъ
Шрифт:
Рыльский князь уже знал, что в Польше, в отличие от Руси, не только король и его семейство, но и магнаты, и первостатейная шляхта старались жить весело, проводя время на пирах, рыцарских турнирах и балах. «По-видимому, пиры да бесконечные балы, устраиваемые польскими магнатами, увлекли матушку, — гнал от себя непристойные мысли Василий Иванович, — вот и задержалась. Но чтобы… она и королевич… такого быть не может. Не может и все!»
Не верилось и тогда, когда от настоятеля Спасо-Преображенского монастыря Тихона, со ссылками на высоких польско-литовских православных священников, поступила обличительная грамотка. «Наговоры! — отмахнулся он сердито и приказал слугам сжечь грамотку в печи. — Чтобы не только духу, но и дыму не было!»
Только время шло и шло, а матушка-княгиня все не возвращалась. Иногда от нее приходили весточки, в которых сообщала, что «хлопочет об освобождении из плена супруга — ясна сокола». Но чаще просила направить ей с надежной оказией «толику звонкой монеты» — золотых ефимков. И ни слова, ни полслова в опровержении непристойных слухов.
Князь Василий хмурился, но деньги княгине посылал. Мать же…
Не вернулась мать-княгиня в Новгород Северский и ко времени освобождения батюшки. Впрочем, тут ей могло быть оправданием то, что ни времени освобождения из плена, ни времени прибытия его на родную землю она не знала и знать не могла. Этого до последнего момента и сам рыльский властитель не знал.
«Как теперь объяснить родителю, что матушка почти на три года «загостилась» в Кракове? — ломал голову и сцепленные пальцы рук рыльский князь Василий Иванович. — Как оградить от дурных слухов?.. Как не ввергнуть в могилу дурными известиями?..»
Не лучше обстояло дело и с бывшей батюшкиной «присухой» — Настасьей Карповной. Слуги как-то шепнули, что и она нашла себе «утешителя» в монахе Волынского монастыря Мефодии, обучавшем ее сына (да и дочь) грамотке. Как ни скабрезны были эти шепотки, но Василий Иванович оставил их до поры до времени без внимания. «Вернется батюшка, — ему и решать, что делать, — рассудил он. — Мое же дело тут стороннее… Сам в грехах, как в репьях», — вспомнил ненароком о сладких утехах с Розалией.
Добрым известием для батюшки могло быть рождение у него внука. Буквально за полгода до возвращения старого князя молодая княгиня Ксения Михайловна одарила себя и Василия Ивановича сыном. Крестили новорожденного в замковой церкви Ивана Рыльского и нарекли в честь деда Иоанном.
Но мысли мыслями, а дело делом.
Дав князю Ивану Дмитриевичу отдохнуть после длительной дороги, повели его попариться в княжескую баню, только что жарко истопленную по такому случаю. В отличие от посадских бань, большей частью ютившихся в конце огородов у речек Дублянки да Рыла, деля это пространство с кузнями, княжеская банька была поставлена на горе Ивана Рыльского. Сложена из мореного дуба, крепкого как железо или камень, чтобы и «красному петуху» — огню не так просто было ее «клюнуть». Дворовые люди, отвечавшие за нее, строго-настрого, под угрозой лишения живота, предупреждались, чтобы, не дай бог, хоть один уголек из каменной печки куда-либо не выпал да и учинил пожар. Вот они и следили во все глаза за порядком. Воду в баню или наносили заранее бадейками из колодца под горой, или привозили в бочках от целебного источника Волынского монастыря. Этот источник несколько лет назад был обнаружен и обустроен игуменом Ефимием. Приносимой и привозимой водой наполняли два огромных дубовых чана, стоявших в предбаннике. В любом из них можно было запросто плескаться двум взрослым мужам или бабам — так они были велики. Потом водой пользовались по мере надобности, а банные слуги следили за тем, чтобы запас воды не истощался. В противном случае клепки чанов могли рассохнуться, что вызвало бы течь, а то и того хуже — негодность чанов.
— Ничто лучше не выгоняет хвори и недуги, как банька, — говорили ему ласково, словно ребенку, слуги.
Разбитый долгим полоном князь едва передвигал ноги, и крепким дворовым мужам приходилось вести его под руки.
— Вот возьмется бабка Степаниха тело мять, улащивая его травяными настоями да мазями, да банить веничком духмяным — тут не то что хворый, тут и мертвый оживет. За день-другой на ноги поставит!
— Это точно, — поддакивали остальные. — И не таких хворых да болезненных поднимала-выхаживала… Сколько случаев…
Но князь Иван Дмитриевич смотрел тускло, сторонне и безучастно. Словно ничего не слышал и не видел; словно происходило все ни с ним, а с кем-то иным. Это печалило Василия Ивановича. Да и дворовые бабы, видя такое состояние старого князя, тихо печалились и вытирали кончиками платов уголки глаз: «Господи, не жилец-то наш князюшка. Не жилец». — «Тише вы, дуры, — сердито одергивали их мужики, — что нюни раньше сроку пускаете. Бог даст, выкарабкается князь. Еще не одной из вас хвоста накрутит…» — «А пусть крутит, — хлюпали те носами, — лишь бы выздоровел».
Василию Шемячичу бабьи оханья — острый нож по сердцу. Но терпел, не давал острастки. Понимал: не со зла сие — от доброты душевной. К тому же известно, что «у баб волос долог, да ум короток». И еще: «что у умного мужа в голове, то у бабы на языке».
Однако то ли банный дух повлиял, то ли старания Степанихи причиной стали, только после баньки Иван Дмитриевич повеселел. Даже взгляд печальных глаз несколько ожил и уже не был безучастным ко всему.
Василий Иванович представил ему свою супругу Ксению, статную черноокую красавицу. Кормилица внучка Авдотья поднесла под благословение крохотный комочек, закутанный в пелены и одеяльце. Взглянув на внука, старый князь молча прослезился, радостно кивал главой. Но, радуясь, говорил мало, да и то шепотом. Словно взял на себя обет молчания. Или боялся громким словом спугнуть счастье освобождения из вражеского полона. О своей супруге княгине даже не спросил, словно ее не существовало. Не поинтересовался он и бывшей зазнобой Настасьей Карповной и детками ее. Возможно, все расспросы-вопросы до лучших времен отложил. Потом, сославшись на усталость, решил удалиться в опочивальню на отдых.
— Хочу вздремнуть, — улыбнулся по-детски виновато. — Отдохну немного, окрепну… — и уж тогда разговоры станут впору. А пока — дань сну.
— Поспи, поспи, батюшка, — поддержал его Василий Иванович с супругой и домочадцами. — Разговоры от нас не уйдут.
Слуги быстро взбили перины и подушки, застлали новые хрустящие покрывала, отвели старого князя в опочивальню.
— Отдыхай, батюшка-князь…
«Слава Богу, — радовался Василий Иванович, — что родитель избавил от лишних объяснений. Конечно, отсрочка недолгая, но все же… Не обухом все же по темечку…»
Прошло несколько дней, прежде чем старый князь Иван Дмитриевич окреп настолько, что мог самостоятельно, без помощи слуг, передвигаться по княжескому терему. Но по-прежнему речей о своей княгине либо о Настасье Карповне не заводил. Возможно, воздерживался тревожить больное, а то и отболевшее…
Не начинал разговоров на эту тему и Василий Иванович, пославший с нарочным весточку матушке в Краков о возвращении батюшки из татарского плена. Нарочным вновь был шляхтич Януш, едва переведший дух после своей миссии в Крым. Разбитной поляк, как не раз уже отмечали с долей ревности и зависти другие дворовые люди да и бояре, становился правой рукой князя Василия. Поручая новое дело Кислинскому, молодой рыльский князь надеялся, что мать, получив грамотку, тут же поспешит в Рыльск или в Новгород Северский, чтобы лично объяснить свое долгое отсутствие.
Домочадцы, конечно, шептались меж собой, живо обсуждая слухи и сплетни. Но, жалея старого князя, при нем помалкивали, считая, что не с их малым умишком вмешиваться в княжьи семейные дела.
Поднабравшись сил, Иван Дмитриевич в сопровождении слуг стал выходить из терема во двор замка. И каждый раз посещал замковые церкви Ивана Рыльского и Спаса, где подолгу усердно молился. Со временем смог подниматься на крепостную стену. Оттуда, если не было дождливо или слишком ветрено, часами любовался городским посадом, время от времени крестясь на купола Покровской, Успенской и Рождественской церквей. Но больше всего его внимание задерживал вид Волынского монастыря. Глаза князя тогда увлажнялись не только влагой, но и внутренним теплом, кроткой любовью.