Шерас

Стародубцев Дмитрий

Последний всадник остановил рысака в самом центре перекрестка и, ловко перекинув ногу через голову лошади, соскочил на землю. Присев, он нарисовал на мощенной камнем дороге стрелу, наконечник которой указывал в направлении движения авангарда — на Кадиш, а рядом начертал какие-то тайные знаки. Поднявшись и отступив на шаг, он с удовлетворением осмотрел свою работу и, так же играючи вскочив в седло и поправив притороченную к нему связку дротиков, сильно выслал коня вдогонку за остальными.

Предрассветное солнце еще только слегка окрасило верхушки деревьев робкой золотистой поволокой, а ДозирЭ, приученный просыпаться затемно, был уже давно в пути. Сперва он долго петлял лесными тропами, надеясь сократить расстояние, пока вновь не выбрался на новобидунийскую

дорогу. Тут он приободрил заспанного Хонума чувствительными ударами пяток и быстро нагнал торговый караван, состоящий из нескольких сотен нагруженных свыше всякой меры двугорбых верблюдов, которые один за другим лениво плелись по обочине. Караван сопровождали переговаривающиеся на непонятном наречии крикливые погонщики.

Сначала молодой человек ехал в задумчивости, сильно опечаленный; его сердце полнилось безысходной горечью. Однако свежий ветер в лицо и бегущая перед глазами дальняя дорога мало-помалу отвлекли и приободрили юношу. Чем дальше он удалялся от Грономфы, от ласковой Удолии, тем реже беспокоили его мысли обо всем том, что осталось за спиной, во вчерашнем дне, тем больше он думал о своем будущем, которое представлялось ему, конечно же, героическим.

ДозирЭ несколько раз останавливался на короткий отдых, пока к полудню не подъехал к развилке. На Бидуни надо было ехать прямо, а к иргамовской границе — направо. Он покосился на изваяние льва, отбрасывающее огромную тень на дорогу, остановился у Дорожного камня и внимательно прочитал высеченные на нем надписи.

Собственно, до лагеря Тертапента можно было добраться любым путем — опытный Вервилл подробно поведал об этом сыну. Если ехать в направлении Бидуни, то надо, чуть не доезжая до города, свернуть направо, на хорошую каменную дорогу. Если же двигаться в сторону Иргамы, то итэм через тридцать необходимо съехать на одно из грунтовых ответвлений по левой стороне и далее добираться по дикой местности. Этот путь значительно короче, но таит в себе многочисленные опасности.

Молодой человек некоторое время размышлял, как ему поступить. Наконец, под влиянием здравого смысла он было двинулся по надежной новобидунийской дороге, но тут, в самом центре перекрестка, на каменных плитах заметил какие-то символы и нарисованную стрелу, указывающую в другом направлении. «Это Божье знамение!» — немедленно решил он и повернул Хонума в сторону Иргамы, махнув на прощание рукой грозному льву.

Едва ДозирЭ покинул перекрестие дорог, как ветер донес сюда шум приближающегося отряда: лязг оружия, скрип повозок, хриплые возгласы. Вскоре послышались мелодии лючин и гулкие удары калатушей, а чуть позже на перекресток ступили пешие колонны — основные отряды партикулы «Неуязвимые».

Впереди бодро вышагивали легковооруженные воины-метатели — лучники, пращники, человек тридцать несли на плечах тяжелые ручные камнеметы. Циниты были едва защищены доспехами, но, помимо оружия, у них за спиной висели небольшие круглые щиты в чехлах из свиной кожи. Каждый отряд возглавляли военачальники в легких кирасах, с суровыми, потемневшими от солнца и невзгод лицами. За ними после небольшого промежутка печатали шаг пять знаменосцев в фиолетовых одеждах, с золотыми султанами на шлемах; самый высокий нес знамя партикулы «Неуязвимые», украшенное множеством наградных лент. За знаменосцами следовали музыканты, подбадривая идущих героическим гимном «Слава Авидронии!».

Шагов через тридцать на подвижном вороном скакуне с сильно обросшими копытами, златосбруйном, накрытом роскошной попоной, ехал знатный воин в сверкающем шлеме, повторяющем форму головы. Множество золотых фалер на груди, деревянные, обтянутые тисненой кожей ножны оружия с украшениями из цветной эмали, цельнокованый нагрудник, блестевший серебром отделки, — всё это выдавало в нем крупного военачальника.

Партикулис Эгасс двадцать шесть лет водил в походы три тысячи своих верных цинитов. Ему было пятьдесят три года, и он уже не надеялся стать либерием, да особенно и не стремился. Устав от лагерно-кочевой жизни, он желал теперь только одного: осесть в Грономфе, где-нибудь в Старом городе, в добротном доме с бронзовыми львами у входа. Впрочем, за многочисленные подвиги партикулис получил золотой наградной платок, и теперь дом или даже дворец в Грономфе ему полагался бесплатно. Он мог надеяться и на земельный надел в пригороде, а также на пожизненное содержание в размере десяти инфектов в год. Теперь Эгасс мечтал о размеренной ленивой жизни, о посещении Ристалищ, торговых форумов, о народных собраниях, для которых им было приготовлено много дерзких речей. Думал он и о женщине, может быть, даже о молодой красавице, которая, видит Бог, покончит с его старой разорительной привычкой — каждые десять дней, если есть на то возможность, посещать акелины. Однако боги распорядились иначе. Пришлось отложить на время мечты о доме и о голубоглазой грономфке. Инфект послал отборные партикулы в Иргаму, чтобы отомстить за оскверненный Де-Вросколь.

Партикулис Эгасс был двадцать седьмым по счету начальником пешего монолита «Неуязвимые». Партикула появилась на свет в сто пятом году до основания Берктоля, как часть тяжеловооруженной фаланги, и всё это время стяжала себе только славу на полях сражений. Двадцать один поход, тридцать четыре битвы, семнадцать осад. Сменялись поколения военачальников и цинитов, почили многие богоподобные правители; сама Авидрония полностью изменила облик: разрослась, расцвела десятками новых городов. Но яркие подвиги маленькой армии остались в памяти навсегда, запечатленные на священном знамени партикулы.

Эгасс тряхнул головой, отгоняя мысли, коими не пристало тешить себя опытному воину в тяжелом походе, и оглянулся назад, в сторону всадников.

— Выслать боковое охранение! Иргамы не дремлют! Сократить дистанцию между колоннами! Арьергарду путать следы.

Один из порученцев приложил пальцы ко лбу и развернул коня, направившись в хвост отряда. Раздавая команды от имени военачальника, он проехал вдоль всей колонны и через некоторое время вернулся.

…Цинит, идущий последним, остановился на перекрестке. Там, где всадником авангарда были нанесены обозначения движения, понятные лишь узкому кругу посвященных, он присел и исправил рисунок. Теперь стрела указывала на Бидуни, будто в этом направлении и проследовала знаменитая партикула.

Солнце незаметно клонилось к земле. Тень от каменного льва, размякнув за день под жаркими лучами, в бессилии отползла в сторону. На перекресток выехала кавалькада на взмыленных лошадях. Воин в вишневом плаще и короткой мускульной кирасе поднял руку, подавая знак остальным, и натянул поводья. Серый в яблоках скакун, высокий и статный, послушно остановился. Теперь он стоял как вкопанный, тяжело дышал, фыркал и раздувал мокрые ноздри. Подъехали запыхавшиеся конники, покрытые с ног до головы дорожной пылью; удила их скакунов были в пене, лошади недовольно всхрапывали и переступали, шатаясь от усталости.

Отряд состоял из десятка вооруженных, словно для сражения, цинитов Вишневой армии, и все они возбужденно переговаривались и жестикулировали, указывая то в сторону Бидуни, то в направлении иргамовской границы.

— Мы его потеряли! — воскликнул один из всадников, утирая с лица пот.

— Он спрятался где-то в Грономфе, — предположил другой воин.

— Клянусь, этот недоумок Арпад, десятник городских стражников, ответит головой за то, что отпустил иргамовского лазутчика! — со злостью сказал айм Вишневых. — Едем в лагерь Тертапента.

— Хвала тебе, Сюркуф, — согласились остальные, — только разреши спор, какой дорогой ехать?

Сюркуф объехал развилку по кругу, внимательно осматривая мощеную поверхность. Не обнаружив ничего приметного, кроме нарисованной на камне красной стрелы, указывающей в сторону Бидуни, он глотнул из протянутой ему фляги и распорядился:

— Поедем на Бидуни!

Темнело. Над дикой холмистой равниной, застеленной ковром пахучего синецвета, зажигались звезды. Распряженный Хонум бродил, лениво пережевывая сочные стебли.