Шерас
Шрифт:
Хавруш почесался и сделал знак Оусу, застывшему у двери. Тому понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы налить полную чашу прохладного нектара и подать его распаренному хозяину.
— Хочешь ли ты вернуться на земли своих предков? — спросил военачальник, когда утолил жажду.
Он протянул собеседнику запотевшую чашу с остатками напитка, тот благодарно ее принял и тут же жадно опустошил.
— Вернуться? — несказанно удивился Бредерой, вытирая рот рукавом.
— Да-да. И не просто вернуться, а вернуться знатным и богатым вождем.
— Конечно, — глаза горца вновь блеснули жарким огнем, — я всю жизнь об этом мечтал, — отвечал он.
— А хочешь ли ты отомстить авидронам за своего отца и за свой истребленный род? — опять спросил Хавруш.
— А разве сейчас я не мщу авидронам? — не без обиды произнес Бредерой. — А моя поездка в Берктоль? Ты же сам говорил, как дорого она будет стоить Грономфе.
— Это так. Но всё это пустяк по сравнению с тем, что я тебе предлагаю. Хочешь ли ты отомстить по-настоящему? Чтобы пролились реки крови?
— Хочу!
— Что ж, я дарую тебе эту возможность. Но и ты кое-что для меня сделаешь.
— Говори, хозяин, я всё исполню.
— Слушай же, — понизил голос Хавруш…
Верховный военачальник самым дружеским образом беседовал со своим странным посетителем, который был одет, как селянин, и вонял, словно козопас. Только один Оус слышал этот долгий разговор, но пожилой раб за всю свою жизнь не произнес ни слова. Когда же Бредерой наконец ушел, сунув за пазуху увесистый кошель с золотыми, Хавруш взял лущевый стержень и тонкий свиток ониса.
Текст, который он тщательно выводил подробными завитками, при помощи глиняной таблички с шифром становился тайнописью, а посему дело продвигалось весьма медленно:
«Я, Хавруш, брат Тхарихиба, Верховный военачальник Иргамы, пишу тебе, Громоподобный.
О величайший из всех правителей Шераса! О Интол всех интолов! Я напряженно тружусь денно и нощно и выполнил все твои поручения. И даже позаботился о маллах, о чем ты просил в своем последнем послании. Каждый берктоль, тобою данный, потрачен самым тщательным образом, и только на нужное дело. Авидрония, согласно твоим мудрым предсказаниям, основательно завязла в войне с нами и уже потеряла в сражениях много партикул. Авидроны оказались не так сильны, как это представлялось. В битве под Кадишем мы едва не обратили коротковолосых в бегство. Только значительный перевес Грономфы в количестве партикул заставил наши храбрые отряды спокойно отступить стройными колоннами…»
Хавруш остановился, осмыслил написанное и остался доволен. Много дней он размышлял над тем, как рассказать Фатахилле о кадишском поражении. Ведь этот флатон всё равно узнает подробности: он везде имеет глаза и уши. Пожалуй, вот так будет хорошо.
Хавруш заметил, что стержень, которым он писал, совсем высох, отчего знаки получаются рваными и блеклыми. Он сменил его и уверенно продолжал, вдохновленный удачным началом:
«Сейчас Алеклия, вместе со своим главным войском величиной в триста (Хавруш подумал и поправил себя), в пятьсот тысяч цинитов вот уже много месяцев безрезультатно осаждает Кадиш. Всё как ты и хотел, мой интол! Поэтому я считаю, что время флатонов настало. Момент весьма подходящий: в самой Авидронии больших армий нет — все партикулы в Иргаме. Ударь бешеную тварь с той стороны, откуда она не ждет. Я уверен: победа достанется твоим храбрым воинам совсем легко, ибо главное нами уже сделано…»
Хавруш опять остановился, но теперь он изрядно расстроился. Он уже подошел к концу сообщения, но еще ничего не сказал о том, о чем собирался. Он и впрямь был не силен в дипломатическом слоге. Как военачальник ни старался, у него вместо изящных и сложных предложений получались куцые фразы. К тому же не покидающие его ни на мгновение мысли, все его сомнения, страхи, тревоги, отчаяние, а также планы, предложения, какие-то идеи — всё так и осталось у него в голове, нисколько не воплотившись в писаное слово. Фатахилла уже давно молчал, не отвечая на послания Хавруша. Ужасное подозрение терзало душу. Не обманет ли? Не оставит ли один на один с грозным врагом?
Почесав незаточенным концом стержня под лопаткой, Хавруш тяжело вздохнул и приступил к заключительной части письма:
«Прошу тебя, Громоподобный, поторопись! Кадиш почти разрушен, и стоять ему осталось недолго. Когда Алеклия возьмет крепость, он быстрым маршем двинется на Масилумус. Но Иргама обескровлена, у нас уже нет ни сил, ни средств, чтобы сопротивляться. О Фатахилла, буду вечно у твоих ног самой преданной собакой».
Скрутив онис в тонкую трубочку и сунув его в капсулу, Хавруш подошел к клетке с птицами, открыл ее и достал того голубя, который ему приглянулся больше других. Он прикрепил письмо к лапке и выпустил на волю драгоценного посланника, который, ошалев от свободы, рванулся к небу, расправил длинные острые крылья, сделал несколько прощальных кругов вокруг Носороговой башни и ринулся прочь. Верховный военачальник видел, как пернатый перелетел через стены, как авидронские лучники на валу послали ему вслед несколько стрел, оказавшихся бесполезными, и как он скрылся из виду над верхушками дальних деревьев.
Иргам вернулся к клетке. Осталось только две птицы. Всего два голубя, которые найдут дорогу к острову Нозинги из любого места на материке. Два из тех десяти, полученных от Фатахиллы, которых Хавруш повсюду возил с собой, собственноручно кормил, холил и лелеял и берег пуще собственной жизни. С ними, с этими хрупкими розовокрылыми созданиями, были связаны все его надежды.
— Собирайся, Оус, уходим, — приказал Хавруш. Слуга не понял и знаками переспросил: как уходим, куда уходим? — Совсем уходим, — отвечал Верховный военачальник, — уезжаем из Кадиша.
Оус буднично кивнул головой, будто выбраться из крепости, осажденной трехсоттысячной армией, самое пустячное дело. Другой на его месте выказал бы крайнее удивление, но пожилой раб, ставший за многие годы тенью своего хозяина, давно перестал чему-либо удивляться, ибо повидал такое, чего обычному человеку и присниться не может.
После всех сборов Хавруш переоделся в одежду простолюдина и огляделся: всё ли он взял, всё ли сделал, не забыл ли о чем? Вспомнил о Дэвастасе и выругался.
— Дэвастаса ко мне. Быстро!
Ему пришлось ждать, пока в помещение не вошел сильно запыхавшийся воин — широкоплечий, голубоглазый молодой человек, в тяжелом бронзовом панцире на груди. Он не сразу признал Хавруша, завернувшегося в плащ бедняка, а когда узнал — учтиво склонился.
— Слава Деве, мой кумир. Легче еще раз прорваться в осажденный Кадиш, чем подняться на вершину Носороговой башни, — тяжело дыша, сказал Дэвастас.
— Это так, — отвечал Хавруш. — Но ты молод и силен, а каково мне?
Он разрешил ему присесть и предложил напитки. Весь покрытый пылью, с сухими потрескавшимися губами, воин был счастлив воспользоваться столь редкой в осажденной крепости возможностью. Он пил долго, пил и пил, пока кувшин, стоявший рядом, не опустел.