Шерстечесальщицы

Аникин Дмитрий Владимирович

услаждает чашей.

Хор (вместе)

Царь богов,

дай мне твердости, ясности, силы,

дай нетерпения сердца.

ЭПОД

Вчерашней жизни без усилий

сухая грусть;

век вековали, время длили –

колодец пуст.

Ни слова больше, ни полслова

в пылу, в сердцах –

нерадостную шьют обнову

тому,

кто прах.

Ночь умствований, ночь раздумий:

куда и как

я денусь, я, который умер,

в который мрак?

Большой костер огнем обнимет,

возьмет вода –

всем одинакий жребий вынет

судьба, когда

предел минуем, край покинем

и двинем в путь

за черным морем, небом синим

того вдохнуть

две горсти воздуха немого

для немоты,

две горсти воздуха слепого

для слепоты.

Бессмысленно надежду слушать

и не смешно:

запроданы все наши души

давным-давно

Аиду, Тартару, Эребу –

с полей живых

добыча, дань, пожива, где бы

ни взяли их.

С такими мыслями не выжить –

так пей до дна,

свободно, яростно, бесстыже

у смерти на

примете – лучшего не сыщешь,

чем полн стакан,

а смерть придет – ее обдрищешь,

умен и пьян.

Хор прекращает погоню, ложится на орхестру и засыпает. Тиресий спускается на сцену.

ЭПИСОДИЙ 3

Климена

Они вернулись. Темная вода

безумия отхлынула, как будто

и не было здесь этой толкотни

и криков, примерещилось, примстилось.

И вот они, восставши ото сна

тяжолого, похмельного, зевают,

идут на двор, льют воду, в их глазах

стеклянная тупая пустота,

как заново родившись, смотрят – видят

вчерашние венки, одежды. Где

упали, там уснули – ни стыда,

ни сожалений. Может, так и надо:

очнуться – совесть праздная чиста,

и голова от слабой, томной боли

светла, тиха. Вчерашнюю гульбу

припомнят с удовольствием ленивым,

потянутся и скажут: таковы,

мол, наши лихость, щедрость, сила, нрав.

Да разве ж это люди, разве можно

так жить, так унижаться, забывать…

Тиресий

Конечно, можно – можно так и этак.

Никто из нас другого не научит,

как жить, как умирать, – сама собой

проходит жизнь; ты молода, царевна,

ты

можешь еще думать, что живешь

разумно, что богам все это важно:

как ты жила, что делала, что знала.

Ты думаешь (я знаю эти мысли,

сам был таким): пусть боги отступили –

наградой лучшей будет добродетель,

уж эту-то никто никак не сможет

забрать, отнять – мы сами господа.

Ты молода, царевна, ты предательств

ждешь только от людей, ведь ты не знаешь

той жизни, где все предано, где ты

сама предашь, не вздрогнешь, не заметишь,

просмотришь, как одна другую ложь

сменяет, покрывает, – это будет

всем поровну, и правым и виновным,

несправедливый, скорый приговор.

А ты не пьешь. Когда-то Прометей

принес огонь, но им не отогреться

от холода вселенского; вина

глоток-другой – и сердце оживет,

отступит темнота, и дальше пьешь

уверенно, размашисто, уже

и счастье – вот оно, и смех, и нежность.

Мы с жизнью примирились. Что еще

подкинет нам – все вынесем, мы груз

размыкали забот, беда большая

забыта, позаброшена – ну что

сравнится с этим чудом, этим благом?

А завтра? Что нам завтра! Доживем,

так будем думать, что еще нам выпить.

Климена

Остаюсь при своем, холодна и горда,

недоверчива к гибким, лукавым речам:

в чужеземных обычаях поздно искать

исцеления светлой Эллады.

Я не смерти боюсь – привязаться боюсь

к нежной жизни, к игре распаляющих сил;

кровь течет, сок течет – слишком близко мое

опьяненье звериного гнева.

Я уйду – пусть не смеет за мною никто

в путь последовать, я оставляю сполна,

бог ДиОнис, тебе этот грешный народ:

забирай, будь с ним милостив, боже.

(Уходит со сцены в дом, откуда через некоторое время начинают раздаваться страшные вопли.)

Корифей

Вы слышите, вы слышите, вы слышите?

Что это было? Вряд ли человеческий

то голос. Вот опять – беги за помощью!

Мне страшно за царевну, я в смятении:

войти ли в дом? дождаться? То и это страх.

Войду – нет, подожду: что если дикий зверь

забрался в дом – что сделаю? Где воины?

Одни мы, нам не справиться, мы слабые.

Повременим – глядишь, и образуется.

Утихло все как будто – подождем еще…

Само прошло, сердечко так и екает.

Раздаются новые крики.

Ах, снова, с новой силой, пуще прежнего!