Шесть опаленных роз
Шрифт:
Когда я впервые его встретила, было невозможно представить его воплощением такого энтузиазма. Но теперь я могла так ясно представить его в роли генерала, генерала, решающего проблемы со стратегической, неослабевающей энергией. Он никогда не был человеком науки, и его неопытность давала о себе знать, но он также быстро учился, не боялся задавать вопросы и признавать собственное невежество, а это качество, которого не хватает многим мужчинам. Большая часть информации, которую он мне присылал, была действительно полезной, а когда это было не так, он хотел узнать,
Это была не просто работа. Он вплетал в эти письма маленькие фрагменты своей жизни, нарисованные в уголках или внизу страницы. Например, маленький рисунок птицы, которую он увидел на перилах своего балкона или обыденные наблюдения о погоде: Сегодня холодный ветер. Как вы, люди, можете называть это весной?
Но мне нравились и эти вещи. Мне нравилось, что они так легко позволяют мне представить его, слегка дрожащего под ночным ветерком. Мне даже нравилось, что он тоже хотел от меня этих банальных подробностей.
Однажды в конце письма он нарисовал цветок ночной травы и приложил к нему крошечную записку: сладкий с горьким привкусом.
Это было сделано как бы невзначай, как будто он даже не заметил, что нарисовал это. Остальная часть пергамента была заполнена информацией, которую он почерпнул из обитрэйских книг, которая была более полезной, чем небольшой кокетливый рисунок.
И все же я не могла оторвать взгляд от этого цветка. От его слов рядом с ним. Эти буквы не были каракулями. Они были нежными, мягкими и элегантными, как будто он очень тщательно следил за тем, как его перо ласкало их.
Сладкий с горьким привкусом. Я все еще чувствовала, как его дыхание пробежало по моей коже, когда он сказал мне эти слова той ночью, когда он сказал мне, что думает, что именно такой я буду на вкус.
А иногда, в редкие моменты, когда я позволяла себе заснуть, я лежала без сна, глядя в потолок, вечно помня о том, как моя одежда ощущается на моей коже. И я проводила кончиками пальцев по внутренней стороне бедер, а затем выше и сама того не желая представляла какими будут его ласки и там.
Хорошо, решила я.
Это было бы приятно.
ПРАВДА ЗАКЛЮЧАЛАСЬ В ТОМ, что я была постыдно, втайне благодарна за то, что меня отвлекало задание и письма Вейла. Потому что я работала, а Мина увядала.
Каждое утро я сметала пыль у двери. Каждый вечер она снова покрывалась пылью. Церковные песнопения разносились по улицам, воздух был густым от дыма очередного погребального костра, и еще одного, и еще. С каждым разом дым становился все тоньше, потому что теперь зачастую гореть оставалось совсем немного.
Я заставляла себя не думать о том, как будет пахнуть костер Мины. Я убедила себя, что мне не придется это узнать.
Мы с Миной не обсуждали ее уход. Да и что
Но кровь отхлынула от моего лица, когда я впервые пришла домой и увидела, что Томассен сидит за нашим кухонным столом, его рука в руке Мины, их головы склонились.
Последователь Витаруса в моем доме, в том самом доме, где у меня была целая комната, посвященная крови и вещам моего вампира… друга. Это слишком опасно.
Но больше всего меня напугали беззвучные слезы, которые катились по щекам моей сестры, потому что я почувствовала, что это было, как только вошла в комнату.
Я уже давно смирилась с собственной жестокой кончиной. Но принять такую уродливую правду нелегко. Я прошла через свою борьбу, когда стала достаточно взрослой, чтобы понять, что такое смерть. За прошедшие годы я наблюдала, как многие другие проходят через это, как их глаза становятся впалыми, их кожа покрывается пылью. Я видела отчаяние, с которым они смотрели в небо, где, возможно, где-то таился проклявший их бог, и я знала, что они готовы на все, на все ради большего времени, которое, как все знали, они не получат.
Когда я пришла домой и увидела священника, держащего руки моей сестры, я поняла, что впервые Мина почувствовала это отчаяние.
Это испугало меня.
Сестра подняла голову и слабо улыбнулась мне.
— Посиди с нами, — сказала она, тем же тоном, каким она просила: Останься.
Останься, хотела я умолять ее.
Но нет, я не стала бы молиться богу, который проклял ее. Я не стала бы помогать ей смириться со смертью, которую я отказывалась ей позволить встретить.
— Я не могу, — сказала я и, не говоря больше ни слова, ушла в свой кабинет. Я не прекращала работу до рассвета, и даже тогда я засыпала над своими книгами.
Но Томассен приходил все чаще и чаще, а смерть подкрадывалась все ближе и ближе.
Если бы меня меньше отвлекала работа и горе, от которого я так старалась уберечься, возможно, меня бы больше беспокоило постоянное присутствие последователя в этом доме. Возможно, я бы больше задумывалась над тем, как он наблюдает за мной, как задерживается взглядом на дверях, которые я оставляла приоткрытыми.
Но я привыкла к тому, что меня осуждают, слишком привыкла, чтобы понять, когда осуждение становится опасным.
У меня не было времени беспокоиться о том, что думает обо мне один старик. Мне нужно было работать.
У меня было мало времени.
НО ОДНАЖДЫ, когда с момента моего последнего визита к Вейлу прошел почти месяц, что-то изменилось. В тот день я спала в своем кабинете, как часто делала это теперь, и проснулась от того, что на моем столе лежала стопка писем Вейла. Их было четыре, столько же часов я спала.