Шестая жена короля Генриха VIII

Мюльбах Ф.

Со стороны королевы было неблагоразумно не давать королю выиграть, потому что суеверный и ревнивый ум короля усматривал всегда в выигранной у него шахматной партии какое-то посягательство на его собственную особу, а тот, кто осмеливался победить его в этой игре, непременно становился в его глазах каким-то государственным преступником, который угрожал королевству и в своей наглости простирал руку к королевской короне.

Королева отлично знала это, но (архиепископ говорил правду) чересчур рассчитывала на самое себя. Она верила отчасти в свою власть над королем и воображала, что он сделает для нее исключение. Вдобавок было крайне скучно оставаться вечно проигрывающим и побеждаемым партнером в этой игре, предоставляя

королю выходить из борьбы торжествующим победителем, и расточать после того похвалы его искусству, совершенно незаслуженные им. И Екатерине вздумалось хоть раз позволить себе одержать верх над супругом. Она схватывалась с ним грудь с грудью, она дразнила его беспрерывно возобновляемыми нападениями, ожесточала все ближе надвигавшейся опасностью.

Король, который сначала был весел и смеялся, когда Екатерина взяла у него одного слона, перестал теперь смеяться. То была уже не игра, а серьезная битва, и Генрих с страстным увлечением оспаривал победу у своей супруги.

Между тем Екатерина даже не видела туч, омрачавших чело короля. Ее взоры были прикованы к шахматной доске, и, притаив дыхание, вся пылая усердием, она обдумывала ход, который собиралась сделать.

Но архиепископ Гардинер отлично постиг затаенный гнев короля и сообразил, что положение дел благоприятствует ему.

Тихим, крадущимся шагом приблизился он к Генриху и, остановившись позади него, рассматривал игру.

– В четыре хода будет вам мат, и игра будет кончена, ваше величество! – весело сказала королева, делая ход.

Лоб короля нахмурился мрачнее прежнего, он стиснул зубы.

– Правда, ваше величество, – заметил архиепископ, – вы скоро будете побеждены. Вам угрожает опасность от королевы!

Генрих вздрогнул и вопросительно посмотрел на Гардинера. В его теперешнем раздражении против супруги эта двусмысленная речь лукавого архиепископа задела его вдвое больнее.

Гардинер был очень ловким охотником; первая же стрела, пущенная им, метко попала в цель.

Однако Екатерина, в свою очередь, также уловила зловещий свист ее полета. Сказанные с расстановкой двусмысленные слова архиепископа заставили ее очнуться от своей добродушной беспечности; когда же она увидала раскрасневшееся, сердитое лицо короля, то поняла свою оплошность.

Но было уже слишком поздно исправить ее. Мат королю был неизбежен, и Генрих заметил это сам.

– Хорошо! – с сердцем сказал он. – Вы обыграли меня, Екатерина, и, клянусь Пресвятою Богородицей, вы можете похвалиться редким счастьем, что победили Генриха Английского.

– Я не стану хвалиться этим, ваше величество! – улыбаясь, возразила Екатерина. – Вы играли со мною, как лев с собачкой, которой он не растаптывает только из сострадания и оттого, что ему жаль бедное, маленькое существо. Лев, благодарю тебя! Сегодня ты был великодушен, ты допустил, чтобы я выиграла!

Черты короля несколько прояснились.

Архиепископ увидал это; ему следовало помешать Екатерине выпутаться из ее затруднительного положения.

– Великодушие – благородная, но весьма опасная добродетель, – серьезно сказал он, – и короли прежде всего должны избегать ее, потому что великодушие прощает содеянные преступления, а короли призваны не к тому, чтобы прощать, но к тому, чтобы карать.

– О нет, – возразила Екатерина, – возможность быть великодушным – благороднейшее преимущество королей, а так как они – наместники Бога на земле, то должны так же миловать и щадить, как сам Бог!

Чело Генриха снова затуманилось, и его мрачные взоры остановились на шахматной доске.

Гардинер пожал плечами и ничего не ответил, но вынул сверток и подал его королю, сказав при этом:

– Ваше величество! надеюсь, что вы не разделяете мнения ее величества, иначе пришел бы конец миру и спокойствию в нашей стране. Человечеством можно управлять не посредством милосердия, но посредством страха. Вы держите меч в своих руках, государь! Если вы станете колебаться, поражая им злодеев, то они скоро вырвут его из ваших рук и вы сделаетесь бессильным.

– Ваше высокопреосвященство, это – очень жестокие слова! – воскликнула Екатерина в благородном порыве своего сердца.

Она почувствовала, что Гардинер явился к королю с намерением побудить его к какому-нибудь жестокому, кровавому приговору. Она хотела предупредить его намерение, хотела склонить короля к мягкосердечию. Но момент оказался неблагоприятным.

Генрих был раздражен проигранной партией, а ее противоречие словам архиепископа, направленное вместе с тем и против него самого, еще более возбудило его гнев. Король совершенно не был склонен проявить милость; поэтому мнение Екатерины о милости, как высочайшей привилегии венценосцев, оказалось весьма несвоевременным.

Молча взял он бумаги из рук Гардинера и стал перелистывать их, причем произнес:

– Вы правы, ваше высокопреосвященство! Люди не достойны того, чтобы быть к ним милостивым, они всегда готовы злоупотребить милостью. Из того, что мы несколько недель не жгли костров и не воздвигали эшафотов, они заключили, что мы спим, и стали глумиться над нами, с удвоенной яростью продолжая свое нечестивое, изменническое дело. Вот, например, один обвиняется в том, что осмелился сказать, будто король – вовсе не помазанник Божий, а такой же жалкий, грешный человек, как и последний нищий. Ну, мы докажем этому человеку, что мы являемся на земле выразителем не милости, а гнева Божьего. Мы докажем ему, что не совсем-то равны последнему нищему, так как богаты настолько, чтобы раздобыть дров для костра, на котором он будет сожжен.

При этих словах король громко рассмеялся.

Гардинер с готовностью поддержал его.

– А вот обвинение против двух других в том, что они отрицают главенство короля над церковью, – продолжал Генрих, перелистывая бумаги. – Они бранят меня богохульником за то, что я дерзаю называть себя главою святой церкви, и говорят, что Лютер и Кальвин – более достойные наместники Бога, чем я, их король. Поистине, мы окажемся низкими ценителями нашей королевской власти, дарованной нам Богом, если оставим безнаказанными этих преступников, которые в лице нашей священной особы дерзают хулить Самого Бога.

Генрих продолжал перелистывать бумаги, как вдруг его лицо побагровело от гнева и бешеное проклятие сорвалось с его уст.

Он гневно бросил бумаги на стол и, ударив кулаком по нему, крикнул:

– Черт возьми! Неужели возмущение в нашей стране разгорелось до такой степени, что мы не сможем укротить его? Вот какой-то еретик-фанатик открыто на улице предостерегает народ от чтения святой книги, которую я написал и дал моему народу, дабы он научался и облагораживался. Эту мою книгу злодей показывал народу и называл ее преступным измышлением дьявола, в сообществе которого нахожусь я. Нет, я вижу, что необходимо выступить грозно пред всей этой сволочью и заставить ее снова уверовать в своего короля! Народ – это жалкая, подлая, презренная масса, которая покорна и послушна только тогда, когда ее заставляешь дрожать пред кнутом. Он признает нашу королевскую власть лишь тогда, когда его повергают во прах, сжигают, вешают; вот тогда он трепещет пред нашим могуществом. Чтобы эти люди поняли истинное значение королевской власти, нужно запечатлеть это на их телах, и мы сделаем это, клянусь Богом! Дайте мне перо, чтобы я мог подписать и утвердить приговоры. Хорошенько обмакните перо, ваше высокопреосвященство, так как предо мною восемь смертных приговоров и мне придется подписать свое имя восемь раз. Ах, как тяжелы и утомительны обязанности короля! Ни одного дня не проходит без труда и досады!…