Шестёрки-семёрки (сборник)
Шрифт:
Мисс Марта начала надевать в лавку свой шелковый синий в крапинку лиф.
В задней комнате она варила какое-то таинственное месиво из семян айвы и буры. Многие употребляют такую смесь для цвета лица.
Однажды покупатель вошел в пекарню, как обычно. Как обычно же, спросил черствые булки и положил на прилавдк деньги. В то время как хозяйка потянулась за булочками, послышался звук рожка, тотчас же раздался грохот и мимо лекарни тяжело протащился пожарный обоз. Покупатель поспешил к двери посмотреть, как и всякий другой сделал бы!
В порыве вдохновения мисс Марта решила воспользоваться представившимся случаем.
За прилавком, на нижней полке, лежал фунт свежего масла, который
Когда покупатель повернулся, она уже заворачивала булки в бумагу. Когда же после необычно приятного короткого разговора покупатель ушел, она улыбнулась самой себе, но в то же время почувствовала в сердце легкий трепет. Не был ли чересчур смел ее поступок? Не обидится ли художник? Наверное, нет! Ведь не существует на свете язык с'естного! А масло не является эмблемой назойливой смелости!
В этот день все ее мысли долго были прикованы к этой теме. Она на разные лады представляла себе, как он откроет ее маленький обман. Он отложит в сторону свои кисти и палитру. Рядом будет стоять мольберт с начатой картиной, перспектива которой-выше всякой критики. Он готовится позавтракать черствой булкой и водой, он вонзает в булку нож, — ах! Мисс Марта густо покраснела. Когда он будет есть, подумает ли он о той руке, что положила масло? Станет ли?..
В это мгновение неистово задребезжал колокольчик у входной двери. Кто-то вошел с большим шумом. Мисс Марта поспешно вышла из задней комнаты в булочную. Там было двое мужчин. Одного из них, молодого человека, с трубкой в зубах, она никогда до сих пор не видела. Другой был её художник. Лицо его было багрового цвета, шляпа с'ехала на бок, а волосы растрепались. При виде мисс Марты он дико сжал кулаки и. грозно направил их в сторону хозяйки.
В сторону мисс Марты!
— Dummkopf! — оглушительно закричал он: — Tausendofer! Или что-то другое, в этом роде. Ругался он по-немецки.
Молодой человек старался увести его.
— Я не уйду, — продолжал сердито кричать немец, — не уйду до тех пор, пока не скажу ей… Он забарабанил кулаками по прилавку мисс Марты.
— Вы испортиль мне… — орал он: вы испортиль мое… — И синие глаза его метнули молнии за очками.
Я хочу сказать вам… Вы — старая, драная кошка…
Мисс Марта в изнеможении прислонилась к полкам и положила руку на свой шелковый, синий в крапинках лиф. Молодой человек схватил своего товарища за ворот.
— Ну, идем! — сказал он сердито: вы уже достаточно наговорили ей.
Он вытащил рассерженного художника за дверь на тротуар и затем вернулся.
— Я думаю, мадам, что я должен об'яснить вам, что тут произошло, сказал он. Вот, собственно говоря, из-за чего весь этот шум. Это Блюмбергер! Он инженер-архитектор. Я служу с ним в одной конторе. Он вот уж три месяца, как усерднейшим образом работает над планом нового здания ратуши. Был об'явлен конкурс на премию. Вчера он закончил обведение чертежа тушью. Надо вам знать, что чертежник всегда сначала вычерчивает в карандаше, а потом, когда работа готова, он стирает карандаш крошками черствого хлеба. Это — гораздо лучше резины. Блюмбергер все время покупал черствый хлеб у вас, — вы сами знаете это, мадам… И вот теперь, благодаря вам, весь его план никуда не годится, разве еще только на то, чтобы заворачивать в нем бутерброды в дорогу…
…Мисс Марта вернулась в заднюю комнату. Там она сняла шелковый, синий в крапинку лиф и надела старую кофту из коричневой саржи, которую обычно носила. А затем она выплеснула через окно в ведро с золой смесь из семян айвы с бурой.
Своеобразная гордость
Перевод Зин. Львовского.
М-р Кипплинг сказал: «Города полны гордыни и шлют друг другу вызов».
Именно так; Нью-Йорк был пуст.
Двести тысяч из его обитателей уехали на лето. Три миллиона восемьсот тысяч остались, чтобы присматривать за имуществом и платить по счетам отсутствующих. Эти двести тысяч — большие моты.
Нью-йоркец сидел в саду на крыше и втягивал усладу через соломинку. Его панама лежала на стуле. Июльская публика рассеялась между свободными столиками так свободно, как обыкновенно рассыпаются аутфильдеры при выходе на площадку чемпиона крикета. От времени до времени на эстраде выступали номера. С залива веял прохладный ветерок. Вокруг и в вышине — повсюду, за исключением сцены, — были звезды. Изредка мелькали лакеи, исчезая, как вспугнутые серны.
Предусмотрительным посетителям заказавшим прохладительные напитки с утра по телефону, теперь подавали их. Нью-йоркец замечал все недостатки своего комфорта, но довольство все же мягко светилось сквозь стекла его очков без оправы. Его семья уехала из города. Напитки были тепловаты. Балет страдал отсутствием и мелодии, и такта, но… семья его не вернется до сентября!
Вдруг в сад ввалился человек из Топаз-Сити. На нем так и лежала печать одинокого человека. Страдая от одиночества, он с характерным выражением вдовьего лица шагал по приютам веселья. Необыкновенная жажда общения с людьми овладевала им, когда он впивал столичный воздух.
Он направил руль прямо на столик нью-йоркца.
Фривольная атмосфера сада на крыше сделали нью-иоркца совершенно безоружным и беспечным, и он решил отбросить все традиции своей жизни. Он пожелал единым, быстрым, чертовски смелым; импульсивным, беззаботным движением разбить вдребезги все те условности, что вплелись в его существование.
Повинуясь этому радикальному и внезапному внушению, он слегка кивнул головой незнакомцу, когда тот приблизился к его столику.
Уже через мгновение человек из Топаз-Сити находился в списке самых закадычных друзей нью-иоркца. Он придвинул к столику стул, протянул ноги на два других стула, а на четвертый бросил свою широкополую шляпу. После того рассказал своему новому Другу всю историю своей жизни.
Нью-иоркец нагрелся немного, — как начинают нагреваться в нью-йоркских домах печи, с приходом весны. Лакей, неосторожно подошедший на расстояние оклика, был захвачен в плен и отпущен на честное слово с поручением сходить на экспериментальную станцию доктора Уайли. Балет посреди музыкальной фантазии изображал боливийских крестьян, — так значилось в программе. Часть балерин была одета в костюмы норвежских рыбачек. На другой части были наряды придворных дам Марии-Антуанетты, а еще одна часть, представляя собой морских нимф, была соответствующим образом обнажена. Весь же ансамбль производил впечатление сборища горничных в общественном клубе в Центральном Восточном парке.
— Давно в Нью-Йорке? — спросил Нью-йоркец, приготовляя определенные «чаевые» для лакея, который должен был принести ему крупную сдачу.
— Я? — сказал человек из Топаз Сити. — Четыре дня! Были ли вы когда-нибудь в Топаз-Сити?
— Я? ответил нью-иоркец. — Я никогде не был западнее Восьмой авеню. У меня был брат, который умер на Девятой, но я встретил процессию на Восьмой. Ни погребальной колеснице был пучок фиалок, — распорядитель указал на это, чтобы не было ошибок при расчете. Не могу сказать, чтобы я был хорошо знаком с Западом. — Топаз-Сити, — сказал человек, занимавший четыре стула, — один из прекраснейших городов в мире!