Шестнадцать зажженных свечей
Шрифт:
— Ну... — несколько растерянно сказала Лена,— Тогда почитай мне стихи. Про любовь.
— Ты любишь стихи?
— Обожаю! — с вызовом ответила Лена.— Если стихи в порядке — такой балдеж.
— Тогда...— Костя помедлил немного.— Слушай.
Хорошо здесь: и шелест и хруст;С каждым утром сильнее мороз,В белом пламени клонится кустЛедяных ослепительных роз.И на пышных парадных снегахЛыжный след, словно память о том,Что в каких-тоЛена с изумлением смотрела на Костю.
— Это — про любовь?
— Конечно!
— Как... чудно.— Лена легко тронула плечо Кости.— Еще... Пожалуйста!
— Еще? — Костя с некоторым недоверием посмотрел на Лену.
Промчался ветер по садамИ дождь устроил лепестковый,И сердце.Ровное всегда,Заполнено вдруг чувством новым.Еще мелодии простойДуша бесхитростно желает.Но, словно майский травостой.Живую влагу набирает.И руки нежные твоиЕще томятся и тоскуют,И ожидание любвиСильнее, чем любовь,Волнует...И в этот момент в темноте послышались выкрики, улюлюканье, смех — перед Костей и Леной появились Муха, Дуля, вся мухинская компания. Они в нелепом хороводе закружились вокруг ствола липы, вокруг Кости и Лены.
— Ша! — вдруг гаркнул Муха.
Все остановились и замолчали. Муха подошел к Косте.
— Не дрожи,— насмешливо сказал он.— Бить не буду.
Лена вдруг рванулась вперед, встала между Костей и Мухой, сказала отчаянно:
— Лучше меня...
— Ладно, Ленка,— усмехнулся Муха, отстраняя ее.— Уже переигрываешь. Ты свое сделала.
Костя резко вскинул голову, смотрел на Лену. У Лены задрожали губы, она начала говорить быстро, прерывисто:
— Костя, я не хотела... Понимаешь, я...
— Хватит, сказал! — грубо оборвал ее Муха, оттолкнул в сторону и вплотную подошел к Косте.— Так вот: бить не буду. Еще из-за такого слизняка в колонию загудеть. Но предупреждаю: к Ленке не подходи. Подойдешь — найду способ отучить. А сейчас— канай отсюда! Стихочтец...— И, паясничая, Муха продекламировал:— «Шепот, робкое дыханье, трели соловья...»
Но Костя не слушал Муху, он смотрел на Лену.
— Как ты могла? Как ты только могла?..— И бросился в темноту.
Лена смотрела ему вслед... Напряженно-тихо было под старой липой. В руках Мухи появилась гитара.
— «Что смолкнул веселия глас?» — Муха ударил по струнам. Он запел первым, остальные подхватили:
Где твои семнадцать лет?На Большом Каретном!Где твои семнадцать бед?На Большом Каретном!А где твой черный пистолет?На Большом Каретном!Глава пятая
Все! Решение принято. Только бы он согласился. Были старательно сделаны все уроки, и не за три часа, как запрограммировано, а за два с четвертью. Костя проследил: он возвращается домой около пяти, идет через сквер от автобусной остановки. Сейчас без двадцати пять. Пора!
Костя несколько минут постоял перед зеркалом в ванной, всматриваясь в себя. Синяк под глазом стал желтым, почти незаметным. Что-то новое появилось в лице Кости Пчелкина: черты обострились, глаза казались очень большими... Он не знал, как определить все эти перемены.
«Пора!» — опять сказал себе Костя.
...Сквер перед кварталом был пуст, солнечные блики играли на дорожке у ног Кости Пчелкина. Он сидел на скамейке возле трех ступенек, которые вели к переходу через улицу.
«Только здесь он пройдет,— думал Костя,— больше негде...»
На часах было без семи пять, когда в сквере среди прохожих показался тот, кого ждал Костя: по аллее неторопливо шел мужчина средних лет, в светлых брюках и легкой спортивной куртке, худощавый, широкоплечий, с коротким ежиком стриженых седых волос, тот самый, который по утрам делает разминочный комплекс каратэ на баскетбольной площадке.
Мужчина поравнялся со скамейкой, на которой сидел Костя Пчелкин.
Костя быстро вскочил:
— Простите...
Мужчина остановился, с интересом посмотрел на Костю.
— Здравствуйте...— смущаясь, произнес Костя.
— Здравствуй,— сдержанно, но приветливо ответил мужчина.
— Я ваш сосед из двести тридцать девятой квартиры,— заспешил Костя.— Я каждое утро вижу, как вы делаете упражнения на баскетбольной площадке. Я знаю, вы...
— Присядем.— Мужчина показал на скамейку. Они сели рядом.
Костя не знал, с чего начать, и мужчина заговорил первым:
— Давай знакомиться. Я тебя знаю только в лицо, встречались во дворе и в лифте, наверно. Владимир Георгиевич.— Он протянул Косте руку.
— Костя... Константин Пчелкин.
— Рассказывай. Я примерно догадываюсь, что тебе от меня надо.
И Костя все рассказал — страстно, сбивчиво, порывисто — о компании Мухи, о конфликте, который возник между ними, о Лене — он только упомянул ее имя и смутился, замолчал. «Я все понимаю»,— сказал собеседник, коротко пожав Костину руку. И от этого пожатия Костя успокоился окончательно и поведал, не утаив ничего, про драку, которая произошла три дня назад. Только о розыгрыше с запиской и о свидании под старой липой промолчал— не смог рассказать: страдало его самолюбие.
— ...Вот и вся история,— закончил исповедь Костя.
— Понятно.— Владимир Георгиевич опять внимательно посмотрел на нового знакомого.
— Мне бы,— выпалил Костя,— несколько ваших приемов. Ведь вы каратист?
Владимир Георгиевич усмехнулся.
— Да, это так: я каратист. Если уж быть точным, учитель в школе каратэ.
— Владимир Георгиевич! — загорелся Костя.— Так неужели нельзя? Мне бы только два-три приема.— Он смутился.— И чтобы не бить по лицу.
— Чтобы не бить по лицу...— повторил Владимир Георгиевич.— Простейший комплекс каратэ, первая фаза — это два года напряженнейших ежедневных занятий.— Он улыбнулся.— А на остальное — вся жизнь. Потому что каратэ — это не только вид спорта. И не набор приемов для самообороны. В разные века каратэ всегда было соединением физической подготовки человека с духовной. Кто брал в руки эти разящие мечи — приемы каратэ,— вот в чем вопрос. Например, японские крестьяне или самураи. А вообще начало каратэ — в древней Индии, в йоге. Теперь стали говорить о каратэ как о виде спорта. Вероятно, это древнейший вид спорта, возникший у истоков рода человеческого. Надо, Костя, с самого начала уяснить: каратэ — это еще и отношение человека к жизни, к людям, к добру и злу. Понимаешь?