Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
Но что думают о нем там, за морем? Он готов покаяться, но примут ли там его покаяние? Законы шариата суровы: отступника ждет смерть. Но он не отступник. Он не отступил от правой веры. Он по-прежнему свершает намаз пять раз в день, оборотясь к востоку. Он молит Аллаха даровать ему прощение и милость светоча Вселенной и владыки над владыками — султана. Он готов загладить свой грех как угодно, готов даже повести войско султана на Крым, если ему будет доверена столь высочайшая милость.
В глубине души он понимает: Крым
Нет, он не станет домогаться ни должностей, ни званий. Он просто уйдет в тень. Его родственники, Гиреи, все еще в милости при султанском дворе. Они выхлопочут ему прощение, а вместе с ним вспомоществование, которое даст ему возможность сносно жить.
Он готов лишиться дворца и слуг, конюшни, соколов, даже гарема… Ох, готов ли? Шахин-Гирей представил себе на мгновение жизнь без радостей, жизнь бедняка, и тяжко вздохнул. У него будет не четыре жены и двадцать восемь наложниц, а всего одна. Как жить?! Ведь это все равно что лишение свободы!
Нет, такого не может быть! Родственники богаты, они не допустят, чтобы один из них прозябал подобно дервишу.
Он прильнул к окну. За окном все то же — снег, тоска. Аллах милостивый, как же ты допустил такое! Да, ему недоставало опыта, а советники его были плохи. Русские же нашептывали свое — Потемкин, Прозоровский, Долгоруков: тебе не удержать власть, положись на нас, мы дадим тебе все, что ты пожелаешь, только отрекись. Все равно, как ты ни бейся, Крым — наш. И султан тебе не поможет!
Да, так оно и будет. Султан Абдул-Хамид стар и, как говорят, выжил из ума. Помня о поражении в предшествующей войне с русскими, он будет опасаться ввязываться в новую из-за Крыма. Крыма он не возвратит, а новые земли может потерять. Тем паче что пронесся слух, что русские хотят идти войной на Константинополь, где расположены великие христианские святыни, поруганные сынами Аллаха…
На мгновенье он почувствовал полную безнадежность своего положения. Неужто вот так пребывать в бездействии? Прозябать в этой Калуге, в этом захолустье, где все ему чуждо? Неужели в свои тридцать два года он принужден обстоятельствами сидеть сложа руки?!
Шахин-Гирей в бессильной ярости скрипнул зубами. Нет, он не смирится! Надо только дождаться лета, и тогда…
Так и не решив, что тогда, он хлопнул в ладоши и сказал камердинеру, явившемуся на зов:
— Пусть истопят баню. И позови Хасана.
Хасан был старый евнух, сопровождавший его во всех странствиях. Он был смотрителем гарема. Гарема? Жена и четыре наложницы — вот что осталось от обильно населенного бахчисарайского гарема. Он постепенно уменьшался во время его многих переселений, если можно назвать бегство переселениями.
— Что желает мой молодой повелитель? — спросил Хасан с порога. Он догадывался,
— Я повелел растопить баню…
Хасану не нужно было ждать продолжения. Он сказал:
— Ты уже испытал Фатьму и Айшу: они превосходней других свершают обряд твоего омовения.
— Согласен. Так отведи их после того, как баня будет натоплена. И соверши очищение.
— Ты мог бы не говорить этого, мой молодой повелитель. Разве Хасан не умеет угождать тебе?
Согнувшись вдвое, евнух вышел. Прошло больше часа, прежде чем ему доложили, что баня готова.
Это была обычная русская баня, топившаяся, правда, по-белому. Конечно, в ней не было той пышности и комфорта, как в турецких банях. Но зато ее отличал некий уют. Деревянные полы были тщательно выскоблены, полок тоже. На нем лежали распаренные березовые веники. И стоял тот неповторимый дух свежести, возвращавший память о весне, о молодой листве.
Наложницы вскочили, как только он вошел. Их розовые тела благоухали березой.
— Мы ждем тебя, наш желанный владыка, — заговорила Фатьма. — Мы будем услаждать тебя, как ты повелишь.
— Мы будем следовать твоим желаньям, — подхватила Айша, — но они и наши желанья. Мы смешаем все желанья.
— Ложись же, и мы прежде омоем твое сильное и нежное тело.
Они стали намыливать его. Жаркое и влажное тепло исходило от каменки, она с шипением вздыхала, когда Фатьма плескала на накалившиеся булыжники из медного ковша. Затем обе поочередно стали хлестать его вениками. Сначала легонько, потом сильней.
— Повернись же, владыка, и дай нам взглянуть на сокровище мужа. — Фатьма провела горячей рукой по его животу. — О, он готов к любовной битве! — воскликнула она. — Айша, ты видишь? Давай же ублаготворим его. Как прикажешь, прекрасный хан?
— Ты знаешь не хуже меня, — пробормотал он, уже чувствуя нежное касание ее языка.
Они не давали ему подняться, пресекая довольно решительно его слабые попытки. Они давали ему короткую передышку для того, чтобы окатить его теплой водой, настоянной на березовых вениках. Но затем обе принимались ласкать его, лежавшего на спине, то бесцеремонно садясь верхом, то пуская в ход рот и руки.
— Твое мужество не угасает! Слава Аллаху, ты неистощим, наш повелитель! — ободряли его они.
А он совершенно изнемог. И лишь слабые стоны вырывались из его груди. Все это было и сладостно, но и чрезмерно. Наконец он простонал:
— Дайте же мне встать, мучительницы! Я хочу переменить позу.
— Воля твоя, о прекрасный и удивительный, — согласились они и помогли ему подняться. Он было встал, но затем, покачавшись на нетвердых ногах, снова сел на полок.
— Я должен передохнуть. Вы лишили меня всех соков.