Шикаста
Шрифт:
Пришлось вмешаться. Для этого я положил руку на Сигнатуру и использовал ее. Я сказал, что решившие остаться проявляют акт Непослушания, нарушая законы Канопуса.
Присутствующие разразились аргументами, пустились в рассуждения, утверждая, среди прочего, что, если они останутся, все получится гораздо лучше, ибо туземцами должен кто-то управлять, и не кто-нибудь пришлый, а они, знающие местные условия. И если Канопус предает туземцев, то они, гиганты, не желают в этом участвовать.
Я возразил, что если гиганты, даже часть из них, останутся, то план Канопуса окажется под угрозой. Что гиганты не смогут управлять, ибо лишены ресурсов — уже лишены. И их поведение лишний раз это доказывает. Однако
Я указал на то, что неповиновение плану всегда и везде являлось первым проявлением дегенеративной болезни. Оглядевшись в поисках благородства и понимания, я таковых не обнаружил. Лица гигантов приобрели выражение строптивое, вздорное, глаза горели беспокойным огнем.
В спорах прошли и следующие дни.
Я со своей спрятанной Сигнатурой старался успевать везде. Неимоверных усилий стоило мне отправлять космофлоту Канопуса сообщения о ситуации, о том, что придется спорить, убеждать гигантов, а то и применять насилие. Отношение ко мне стало таким, что я опасался умышленного искажения сообщений до неузнаваемости, однако впоследствии выяснилось, что передача информации оказалась успешной. В большинстве городов, во всяком случае, поняли, что надвигается кризис и что приближаются звездолеты. Эвакуация прошла отнюдь не так гладко, как замышлялось. В каждом городе возникали споры, гиганты отказывались покидать планету, приходилось убеждать, уламывать, кое-где даже принуждать при помощи войск.
Конечно, сразу я обо всем этом узнать не мог, впоследствии мне пришлось реконструировать точную картину.
В Круге Джарсум возглавил группу, которая наотрез отказалась от эвакуации ценою полного самоотречения. Он и его единомышленники, разумеется, знали, что рискуют собою, своими душами, но все же решили остаться. В их числе была и та невероятно высокая белая гигантесса, отличавшаяся причудливой красой, а также ее отпрыски, блиставшие самым странным набором физических характеристик. Она мотивировала свое решение тем, что с такими физическими данными жизнь для нее ни на какой другой планете все равно невозможна.
Я спросил женщину, чем объясняется ее уверенность, указав на то, что в галактике уживаются самые разные существа. Но она просто заявила, что «знает» это. Она всю жизнь прожила чужой, среди существ, резко отличавшихся от нее.
Тем временем мы ожидали прибытия космолета. Не утихали и споры о том, какую информацию и в какой форме следует довести до аборигенов.
Гиганты относились к своим бывшим подопечным с какой — то нездоровой страстью, коренным образом отличающейся от прежней спокойной доброжелательности. То и дело передо мной возникали трагические маски Джарсума или какого-нибудь его соплеменника, безмолвно упрекавшие меня в черствости, жестокости, бесчувственности и так далее. Обсуждение любого практического вопроса постоянно прерывалось тяжкими вздохами, возведением очей к небу (потолку), невнятным укоризненным бормотанием. Несмотря на это, я смог обеспечить распространение среди туземцев ряда песен и историй, посвященных изменению ситуации. По городам северного полушария отправились гонцы с поручением рассказать представителям туземцев, что близится время испытаний, тягот и лишений и что им следует набраться терпения и ожидать дальнейших известий.
Гиганты должны были это сделать, и они это сделали. Туземцы привыкли видеть в них своих наставников. Но песни говорили о том, что гиганты покидают планету.
Распростерли они крылья, в небеса они взлетели, Прочь несутся, нас оставив, наши верные друзья, Наша верная опора. Улетают, оставляют нас надолго,И далее в том же духе.
Я, конечно, предпочел бы иную текстовку, но гиганты стремились устами туземцев выразить свое возмущение принудительной высылкой.
Я без спешки, осторожно продолжал налаживать контакты с туземцами. Интересно, что поначалу гиганты поддавались негативному влиянию легче, чем аборигены, которые этого влияния длительное время как будто бы и вовсе не замечали. Более сложная структура психики гигантов оказалась и более хрупкой. Это давало мне определенную фору во времени. Очевидна, однако, и сложность моей задачи: я должен был сообщить этим несчастным, что вследствие стечения обстоятельств, к которому они совершенно непричастны, обстоятельств, на которые они не могут оказать никакого влияния, эти бедняги превратятся в нечто меньшее, чем их собственные тени. И они должны это принять. А ведь они хуже гигантов подготовлены к восприятию дурных вестей. И чем более детальной, подробной была информация, тем больше я мог рассчитывать на ее искажение. Разум их готов был к искажению того, что я скажу, к переработке сказанного мною, по мотивам сказанного мною.
Ситуация, схожая, скажем, с той, когда кому-нибудь совершенно здоровому заявляют, что он вскоре станет идиотом, но, тем не менее, должен запомнить некоторые интересные факты, а именно (и далее следует длинный перечень).
Однажды утром примерно треть гигантов исчезла неизвестно куда. Оставшиеся послушно собрались к месту посадки космолетов, которые вскоре и появились. Несколько тысяч гигантов погрузились в три больших корабля, и вот уже в городе не осталось гигантов.
Аборигены следили за снижением звездолетов, за их загрузкой, затем проводили взглядами сияющие межзвездные машины.
Распростерли они крылья, в небеса они взлетели, Прочь несутся, нас оставив, наши верные друзья, — понеслось вдогонку пение, и еще несколько дней подряд туземцы толпились возле стартовых площадок, вглядываясь в небо. Конечно же, они ожидали скорого возвращения своих друзей гигантов. Толки о возвращении быстро вылились в соответствующие мелодии.
Возвращайтесь поскорее, наши верные друзья, Мы за радостною встречей о разлуке вмиг забудем…Куда девались мятежные гиганты, я так и не смог выяснить.
Туземцы очень быстро заняли все здания, в которых жили, отдыхали и работали гиганты. Это действие нарушало городские правила, на что я не преминул обратить их внимание. Они относились ко мне как к определенного рода начальству, хотя, конечно, не столь авторитетному, как их гиганты. Однако в тогдашнем их состоянии не были они способны воспринимать информацию. На голос здравого смысла, на искренность туземцы реагировали тупым непониманием, уклончивостью, а то и хмурым агрессивным набычиванием — первые признаки дегенерации.
Сказитель и песнопевец Давид стал мне другом — во всяком случае, хоть как-то реагировал на мое присутствие. Он еще в какой-то мере себя осознавал, и я обратился к нему с просьбой — наблюдать, что вокруг происходит, и сообщить мне, когда я вернусь из путешествия в соседний город. Полумесяц — так назывался этот город — находился возле одного из внутренних озер, в месте, где было меньше всего приливов. Он также прильнул к большой реке, огибавшей его плавной дугой, но лишь с одной стороны. В открытую сторону убегали улицы, подобно струнам лиры, вдоль улиц тянулись сады. Музыка этого города отдавала гармонией лиры, однако, приближаясь, я уже издали воспринял фальшь звучания, резкие ноты и хрипы несогласия, разброда, не предвещавшие ничего доброго.