Шиллинг на свечи
Шрифт:
— Мое имя есть на ярлычке.
— Если его украли, то первое, что вор сделает, это сдерет ярлычок.
— Да-да, конечно. Погодите, я вспомнил еще кое-что: маленькая дырочка ниже кармана — кто-то сигаретой случайно прожег.
— Вот это уже лучше. Тут уже сомнений не будет.
— Если его найдут!
— Не думаете же вы, что вор сам принесет его, узнав, что оно нужно полиции? И потом, полиция не смотрит на те пальто, которые на ком-то надеты. Они ищут брошенное. Собственно, ваше-то пальто никто и не ищет. Ради того, чтобы доказать, что то,
— Что же мне делать?
— Сдаться.
— Что?!
— Сдаться властям. Вам дадут адвоката и все такое прочее. Тогда уже он займется поисками вашего пальто.
— Не могу я этого сделать. Просто не могу, и все тут. Между прочим, как вас зовут?
— Эрика.
— Так вот, Эрика, при одной мысли, что меня запрут, мне делается плохо.
— Клаустрофобия, что ли?
— Ну да. Когда я знаю, что могу в любой момент выйти из какого-то закрытого помещения, ну пещеры предположим, это еще ничего. Но оказаться запертым на ключ, когда не останется ничего другого, как сидеть и думать, думать о… Нет, ни за что.
— Раз так, тут уж ничего не поделаешь. Но это был бы самый разумный путь. Что же вы собираетесь делать?
— Опять заночую здесь. Вроде дождя не предвидится.
— Может, вам обратиться к кому-нибудь из друзей?
— Когда на мне висит убийство? Ну нет! Вы переоцениваете прочность человеческой дружбы. — Он немного помолчал и потом, сам пораженный этой мыслью, добавил: — Нет, пожалуй, тут я не прав. Просто мне, видимо, до этого не встречались настоящие друзья.
— Давайте тогда решим, куда мне завтра принести вам еду. Хотите, сюда же?
— Нет.
— Тогда куда?
— Я другое имел в виду. Я хотел сказать, вы не должны больше со мной видеться.
— Почему это?
— Потому что вы нарушаете закон, укрываете преступника. Я точно не знаю, как это у них называется, но это уголовно наказуемо. Нельзя этого делать.
— А кто мне может помешать выронить еду из машины? Нет такого закона, который это запрещает. Просто сыр, ломоть хлеба и шоколад случайно вывалятся у меня из машины. А теперь мне пора. Вокруг вроде бы никого, но, если надолго остановить машину, обязательно непонятно откуда кто-нибудь появится и станет задавать вопросы.
Она собрала остатки пищи, бросила в машину и села за руль. Непроизвольно он сделал движение, чтобы встать.
— Не валяйте дурака. Не надо вам высовываться.
Стоя на коленях, он обернулся:
— Хорошо. Эта поза вас устраивает? Во всяком случае, она лучше всего выражает мои чувства.
Она захлопнула дверцу и, перегнувшись через борт, спросила:
— Чистый или с орехами?
— Что?
— Шоколад.
— А! Если можно, с изюмом. Когда-нибудь, Эрика Баргойн, я осыплю вас бриллиантами и вы будете ходить по коврам, мягким, как…
Но последние слова потонули в реве Тинни, рванувшей с места в карьер.
11
— Добрячок, — обратилась Эрика к старшему конюшему отца, — у тебя что-нибудь отложено
Добрячок оторвался от счетов на зерно, над которыми потел, его старческие выцветшие глаза скользнули по лицу Эрики, и он снова ушел в свои подсчеты.
— Два пенса! — наконец выплюнул он.
Это относилось к счетам, и Эрика терпеливо ждала, когда он закончит. Добрячок ненавидел цифры.
— На приличные похороны хватит, — наконец ответил он, дойдя до конца колонки.
— Ты же не завтра собрался помереть. Не одолжишь мне десять фунтов?
Старик перестал слюнить огрызок карандаша, от которого у него на кончике высунутого языка осталось лиловое пятно.
— Вот оно что! — произнес он. — Чего это ты затеяла?
— Пока ничего. Но кое-что на уме есть. А бензин нынче дорогой.
Упоминать про бензин было ошибкой.
— Так это опять для машины! — ревниво заметил Добрячок. Тинни он терпеть не мог. — Если тебе это нужно для машины, спроси у Харта.
— Что ты, у него я не могу, — ответила возмущенно Эрика. — Он же у нас совсем недавно.
Харт был шофером и считался новеньким: он проработал у них всего одиннадцать лет.
Добрячок пристыжено смолк.
— Ничего плохого я не задумала, — заверила его Эрика. — Я взяла бы у отца, но он сегодня ночует у дяди Вильямса. А женщины всегда любопытничают.
Поскольку в данном случае упоминание о женщинах могло относиться только к няне, то тут она выиграла очко, которое потеряла, сказав про бензин: Добрячок няню, как и Тинни, тоже терпеть не мог.
— Десять фунтов — большой кусок от моего гроба, — заметил он, дернув головой.
— Так это ж только до субботы. До субботы тебе гроб не понадобится. У меня есть восемь фунтов в банке, но я не хочу тратить завтрашнее утро на поездку в Вестовер. Мне сейчас время дорого. Если со мной что случится, эти восемь фунтов твои. А еще два отец отдаст.
— А почему пришла именно к Добрячку? — спросил он, не сдаваясь.
Говорил он невозмутимым тоном, и любой на месте Эрики, наверное, пытаясь разжалобить его, сказал бы: «Потому, что ты самый старый мой друг, потому, что с трехлетнего возраста ты всегда выручал меня из всяких передряг и посадил меня впервые на лошадь, потому, что ты умеешь молчать, потому, что, несмотря на всю свою ворчливость, ты действительно Добрячок».
Но вместо этого Эрика сказала:
— Я просто подумала, насколько удобнее, когда деньги хранятся в чайных коробках, а не в государственных банках.
— Что-что?!
— Может, мне и не надо было этого говорить. Твоя жена мне однажды об этом рассказала, когда я пила у нее чай. Бумажки высовывались из коробки с чаем. Я подумала: что-то чересчур крупное там для чая. А вообще-то, идея очень хорошая. — И так как Добрячок хранил ошеломленное молчание, добавила в качестве объяснения: — Ведь кипящая вода все микробы убивает. И потом, — закончила она, приберегая к концу последний, самый-самый сильный довод, — к кому мне было еще обращаться, как не к тебе?