Шизофрения. Том 2
Шрифт:
– Я тебе Стасика хотел показать.
– В качестве кого? Ты его не к нам ли рекомендуешь?
– Нет, конечно. Чёрт, собирался с тобой поговорить, но как-то всё закрутилось неожиданно. Встретил его случайно и подумал, что вот будет тебе характерный пример: бесполезный, но, заметь, и совершенно безобидный коптитель неба, любитель закинуться чем-нибудь без особых последствий, в своём роде непосредственный, даже безвредный, повторюсь, нелепый простачок, которому амбициозный папаша ещё в детстве занизил ниже плинтуса самооценку и растоптал какие-либо зачатки личности. Вот он живёт, никого не трогает, грубого слова не скажет, предмет насмешек, ходячий карманный гороховый шут, которого таскают за собой все кому не лень, чтобы посмеяться, а то и поиздеваться иногда. Когда-нибудь женится и станет безответным забитым рогоносцем, будет в меру сил не мешать воспитывать собственных – лишь в силу возможностей современной науки безошибочно определять
– Давай ближе к делу, нехорошо бросать на произвол судьбы тобой же собранную компанию.
– С каких пор ты сделался таким щепетильным, – уже огрызнулся Сергей, – видимо, ещё пока трезвый. Но суть не в этом. Я всё спросить хотел: его тоже под нож? Ведь он одним из первых в русле твоей новой теории эволюции пойдёт, тут уж, как пить дать, отец его в числе не самых последних государевых, так сказать, людей, но только он от него за всю жизнь ничего хорошего не видел, одни оплеухи да рукоприкладство. Он дурак, глупый безвредный дурак, считай, что вообще слабоумный, и его папаша больше всех обрадуется, если Стасика раньше него на тот свет отправят, но в этих-то тонкостях и вся соль. За что ему это, я наверняка знаю, что уж он-то это никак не заслужил, да рядом с ним я все круги ада заслуживаю, а этот разве что няньку подобрее, – он, было, остановился, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжил, – мрази всяческой довольно, не спорю, тут на любой термидор хватит вместе с новой коллективизацией, но неужели так безальтернативно это сталинское «лес рубят, щепки летят». Ты не подумай, что я как девочка раскудахтался и мучаюсь сомнениями, – успокоившись, продолжил Сергей, – дело совершенно не в этом. Стасик так Стасик, но для себя понять хочу, предполагает ли наша система исключения из правил?
– Если ты закончил, – помедлив, заговорил Михаил, – то вот тебе мой ответ: никаких соплей и исключений не предполагается, есть в одном известном курсе западного корпоративного менеджмента основополагающее правило, что нельзя выстроить процедуру работы под конкретных людей, следует, наоборот, под требуемую схему искать подходящих исполнителей. Не то чтобы описывался именно этот случай, но, тем не менее, смысл тот же. Хотя если лично ты за кого попросишь, то, чего греха таить, обойдём, конечно, вниманием несчастного. Если будет такая возможность.
– А всё же за что Стасика-то? По совести: для дела или потому что воздух, скотина невоспитанная, испортил?
– Какая разница-то. Да хоть потому, что под взгляд попал. Боюсь, это ты у нас сделался больно чувствительным, коллега, а мне пора, до завтра, – Михаил встал, пожал ему руку и вышел, несколько всё же озадаченный.
«Тяжело иметь дело с нынешней породой людей, – размышлял он по пути домой, – во всём им хочется усомниться, всё они пытаются непременно пропустить через своё убогое мировосприятие – вместо того, чтобы сосредоточиться на имеющейся проблеме и заниматься исключительно делом. Однако дела-то до сих пор никакого нет, отсюда, кстати, и брожение умов, так что нечего валить с больной головы на здоровую: раз назвавшись груздем, он и рад бы полезть в кузов, но тот запаздывает, а тогда стоит ли удивляться буйству разыгравшейся фантазии, – обстоятельства более чем ясно указывали на необходимость любого действия, способного пробудить группу от праздности, и эта нелепая сама по себе выходка Сергея вскрыла порядочный нарыв, из которого может полезть всё, что ни попадя. Всякое сомнение в их деле было величайшее зло, и оставалось только порадоваться за дисциплинированного товарища, решившего высказать наболевшее в установленном порядке, вместо того чтобы тихо переваривать взрывоопасную смесь до консистенции самовоспламенения, когда никакими словами и разъяснениями уже не поможешь». Им всем было трудно раз за разом ломать в чём-то себя и перешагивать через привычное ради какой-то мифической будущей цели. Стоило, как минимум, принимать в расчёт, что остальные, хотя и тоже являются теперь носителями идеи, но состоят с ней в гораздо менее интимной связи, чем её непосредственный создатель. Михаилу достаточно было знать, что они движутся в нужном направлении, в то время как им требовалось видеть, ощущать, а лучше участвовать или производить это самое движение, но зато уж и направление тут было несущественно. Вся человеческая жизнь, по сути, есть побег от статики, а движением, сползанием на дно или полётом достигается это состояние – не так уж и существенно. В этом уравнении веры нельзя было пренебрегать ни одной переменной, и если одна из них требовала как можно скорее обеспечить группу работой, следовало незамедлительно сделать это – не важно, чем конкретно, но основательно и надолго озадачив её членов. Эта передышка нужна была ему, чтобы окончательно продумать детали первой акции
Вечером следующей пятницы Михаил с неизменной пунктуальностью явился к знакомому дому в центре, решив на этот раз избавить себя от сомнительного удовольствия переговоров с чересчур исполнительным консьержем. Подождать десять минут на весьма условном морозе показалось ему достаточной платой за то, чтобы не чувствовать лишний раз – нет, не унижение, – успокаивал он себя, – но исключительно злость, пока рентгенообразный взгляд мнительного неудачника станет медленно исследовать его с головы до ног. Удивительно, но рабы в этой стране издревле любят хозяев больше, чем соплеменников, – в десятый уже, наверное, раз муссировал он одну и ту же банальную мысль, – и может быть, в этом-то и кроется секрет исключительной успешности любой диктатуры, особенно если последняя заботливо прикрыта религией или данным в угоду современным реалиям, хотя и ограниченным, но всё же правом голоса: трусливого, из-за угла писклявого выкрика, но всё же лучше, чем совсем ничего.
Ему и самому надоедала эта вечная привычка философствовать – вместо того, чтобы предаваться нормальным мужским радостям: крутить головой, следуя глазами за симпатичной бабой, проводить восхищённым, чуть завистливым взглядом дорогую машину с тремя сотнями лошадей под капотом, подумать о том, как хорошо бы на такой вот кобыле, да с такой вот кобылой, – или как там положено думать нормальному самцу, вспоминающему о сексе несколько десятков раз на дню? – и тут же, как бы издеваясь над его одухотворённостью, дверь подъезда отворилась и из неё вышла одна из вчерашних знакомых, но не одна из продажных сельских дурочек, а третья, Даша, с которой он даже успел перекинуться словом, но теперь, стоя боком и не попадая таким образом в спектр её обзора, вдруг стушевавшись, не решился подать голос.
Бёдра качались плавно, небрежно, но элегантно наброшенная шубка ценой в среднестатистическую годовую зарплату, казалось, плыла вместе с хозяйкой по мостовой, доходившие до середины спины русые волосы резвились в отблеске уличных фонарей, и вся фигура её являла собой воплощённую женственность, подобно той, что трепещущую от удовольствия или просто наркотического кайфа обнимал он ещё недавно. Навстречу девушке рванулся с места более чем приличный седан, но вопреки ожидаемому броску услужливого водителя она сама открыла дверцу и привычно грациозно скрылась в просторном салоне. Последнее, что поймал взгляд, были стройные ноги в изящных сапожках, и он с удивлением признал, что даже обувь, оказывается, может источать бешеную сексуальность. Задние стёкла были по-московски наглухо тонированы, и Михаил с неудовольствием отвёл взгляд, которому нечем стало потешиться, да и, кстати, чтобы не выглядеть раскрывшим от восхищения рот зевакой.
Спустя несколько минут подъехал Сергей, по-видимому, спустившийся с ней вместе, но потерявший время, пока забирал машину из подземного гаража, и они покатили собирать урожай пятничных столичных пробок. К счастью, таинственная избушка находилась хотя и далеко, но в западном направлении, вследствие чего дорога, активно эксплуатируемая слугами народа, не слишком пестрела светофорами и в целом представляла собой вполне приличную трассу. Через пятьдесят километров зона ответственности государственных дач закончилась, но вместе с ней упал и пассажиропоток на дорогих машинах, ехать стало совсем легко, и, принуждённо избегая темы женщин, Михаил старался поддерживать разговор вокруг их непосредственной деятельности:
– Интересно, сколько энергии сосредоточено в той не находящей выхода злости, с которой торчащие в пробках рядовые дачники, получившие известные шесть-десять соток от родителей, смотрят на проезжающие по резервной кортежи? Странно, как только у тех двигатель не глохнет, спасибо немецкой основательности, а то остались бы мы чистыми сиротами без начальственного присмотра, не знаю, что и делать бы тогда стали.
– В точку: чем нам с тобой заниматься в таком случае, это вопрос, – не отрываясь от дороги, ответил Сергей, – какая уж там расширенная ответственность, если вокруг сплошная избирательность, и любого бюрократа можно заменить цивилизованным голосованием или сбором подписей.
– А вот это ты зря. Мелко плаваешь, как говорили твои, наверное, предки-дворяне екатерининского времени, когда им пеняли на совсем уж бесчеловечное отношение к подведомственному населению: это же всего лишь повод, чтобы направить в нужное русло скопившуюся невостребованную энергию; не было бы этого, нашлось бы другое: бездуховность, разврат и падение человечества в пропасть, да мало ли что ещё можно придумать, лишь бы привить людям идею.
– Не многовато ли ты на это ставишь?
– Вот не скажи… человек, заражённый идеей, – сам по себе весьма опасный механизм, потому что почти не поддаётся какому-либо внешнему воздействию. Смерть ему не страшна, более того, где-то в глубине души он даже желает её как освобождения. Свобода для него эфемерна, боль кажется незначительной: