Шизофрения. Том 2
Шрифт:
– То есть ты хочешь сказать, – начинал веселиться уже и Андрей, – что мысль о смерти будет отравлять тебе кайф меньше, чем предстоящее похмелье? Это как-то слишком уж по-русски.
– Именно, и вы, дорогие душегубы, даже не представляете, насколько это естественно. Алкоголь – это нечто, позволяющее возвыситься над всеми – подчёркиваю, абсолютно всеми – инстинктами, и самосохранения в том числе. То есть я всё равно бы в какой-то момент перестал переживать о последствиях, но это уже ближе к бессознательной стадии, а удовольствие состоит именно в том, чтобы напиваться, в самом процессе. Представьте теперь, какие и вам сулит это выгоды: сопротивление от пьяного считай что никакого, если труп и найдут, то после обнаружения такого дикого количества алкоголя, явно выпитого добровольно – поверьте, не влить в человека против воли столько, сколько я могу выпить – после этого вряд ли кому и в голову придёт думать о насильственной смерти, да её и не будет – как я отключусь, вынесите меня на мороз и привет: все легли спать, пошёл подышать воздухом, да не вернулся. Сами по стакану лупанёте для правдоподобности попойки, и шито-крыто. Ну и самое-то главное, хотя вы и строите из себя здесь бескомпромиссных народовольцев, всё же убивать будете
– Идея, пожалуй, неплохая, – подключился Сергей, хотя обращались преимущественно не к нему, – только где гарантия, что после третьей ты не упадёшь в ноги и не станешь просить о пощаде?
– Ему, – быстро рукой указал Михаил на Андрея, – может, и упал бы, но при тебе, мразь, противно. Движимый какой-то ему самому непонятной целью, он, будучи уже считай приговорён, не отказал себе в удовольствии бросить камень в цветущий огород и без того натянутой дружбы, по ходу уловив, что никто из них даже не дёрнулся на это резкое, в общем-то, движение. Мысль о побеге на секунду снова всплыла в мозгу, но соблазнительная – а он ни на йоту не кривил душой в предшествовавшем монологе – мысль напиться без последствий манила его ещё сильнее. – До чего же я всё-таки беспробудный алкаш, – невольно, но гордо усмехнулся Михаил и тут же, обрадовавшись поводу, плюнул на свою идиотскую, в общем-то, жизнь. – Чую с гибельным восторгом я нажрусь сегодня, господа. Выпить-то есть? – вдруг почти дёрнулся он в сторону Андрея, и тот уж вовсе чуть не свалился от смеха со стула, потому как только сейчас прочёл в глазах своей жертвы действительно страх.
– У соседа есть самогон, хороший, он для себя делает, надеюсь, ты не против, тем более что ничего больше нет. Я сам не пью. Опять же, лишний свидетель пьянки, – сказал он уже Сергею.
– Что ты здесь делаешь целыми-то днями тогда, дорогой мой трезвенник? В компьютер играешь?
– Думаю, – коротко ответил Андрей.
В желудке Михаила бултыхался литр с гаком семидесятиградусного первача. Он спал, уронив голову на грудь, а из еле приоткрытого рта стекала тонкая струя рвотной массы: вечно преследовавшая его картина.
– Похоже, что его организм не готов расстаться и с каплей живительного нектара, даже поблевать нормально не может, – устало уже усмехнулся Андрей.
– Это хорошо, что не блевал, больше спирта будет в организме. Понесли.
Они просчитали всё – даже, поставив его на ноги, вынесли из дома, чтобы снаружи входной двери оставить на первом снегу пару его собственных следов. Надели для правдоподобности ботинки и в трусах повалили на дощатый пол. Постояли тихо минут десять за дверью и, убедившись, что всё спокойно, пошли себе спать.
«Идиоты, бараньё, – матерился про себя Михаил, который и не думал засыпать, – да мне литр вискаря за час вылакать – раз плюнуть, а они повелись на эту воспетую в сказках крепость русского, понимаешь, самогона». Изображая свободное падение, он изрядно долбанулся челюстью об деревянный – деревянный! – пол открытой заснеженной веранды. Это они на деревянном-то полу и в зимних ботинках оставили человека замерзать? Да хоть бы и на улице, надо же думать хоть иногда не только о вечном. В принципе, он мало рассчитывал на такой финал, придерживая его в виде смутной надежды всё время, пока пил – более для того, чтобы мысль о смерти не ломала кайф, и теперь был даже несколько разочарован перспективой долго бороться со сном, потом куда-то бежать и ещё, может быть, заболеть-таки воспалением лёгких и всё равно помереть. Как ни странно показалось ему самому, но двигала им сейчас далеко не жажда жизни, а глухое раздражение этими горе-убийцами. На кой ляд один учился в Англии, а другой от своей мудрости только что в Будду не обратился, если простейшие вещи додумать не могут. В нём почему-то просыпалась уже злость.
– Ба, да ведь это же чисто рабоче-крестьянская наша ненависть к этим блядским интеллигентам, которые простую чёрную работу делать не умеют, а скорее – не хотят, вот потому-то наш брат работяга, надев кожанку, их и мочит в подвале выстрелом в затылок.
Он до того разозлился, что уже мысленно разыгрывал всю сцену в лицах, с упоением представив себя в роли хмельного чекиста, кончающего обосравшихся со страху недоделков.
– Так вам, суки, и надо, так я вас и достану. Может быть, беда русской интеллигенции в том, что она как женщина – нет, как баба! – жаждет грубой неприкрытой силы, обусловленной не законом, моралью, совестью и прочей дребеденью, а простым наганом в руке. То, что у них самих кишка тонка себе позволить, этому они и поклоняются и подчиняются – порой очень даже охотно. Иначе откуда у них эта овечья покорность судьбе в лице недообразованного попа? Может, я ошибся с этим, – пьяный мозг упорно буксовал, – как его, да, базисом для своей идеи, и попаду пальцем в небо. – Вдруг его как током ударило. На морозе он быстро трезвел. – Какой к чёрту идее, я лежу, подыхаю на морозе, и всё-то мне мало. Не могу и не хочу. Не пошло бы оно всё, может, заснуть сейчас? Конец сознания – конец мучений, так почему бы мне вместе с сознанием не прикончить и себя? Что хорошего в моей жизни? Разве что-то ещё будет. Семья и дети – вот я что не пробовал, так ведь удовольствие сомнительное, да и впору ли мне? Зачем, зачем это бессмысленное существование? Для чего, а главное – для кого? Для неё! Как это я о ней забыл, что за чертовщина со мной происходит? Ну его к дьяволу, дофилософствую потом, повеситься всегда успею, а сейчас я хочу её видеть, обнять, почувствовать, вдыхать. Мать моя, не отморозить бы, кстати, и яйца, подъём!
Дверь снова открылась.
– Всё, – только и успел подумать Михаил, – не безнадёжные оказались интеллигенты.
Вопреки ожиданиям его втащили обратно в дом, донесли до дивана на первом этаже, уложили, закутали в одеяло, даже подоткнув края, затем долго почему-то прислушивались к дыханию
Закрыв глаза, Сергей привычно отпустил тормоза и отправился в любимое плавание, чувствуя, как ветер уносит его в неизвестность, пугающую и манящую одновременно. Неожиданно картинка сменилась, и он узрел перед собой точную копию виденных в советской хронике газовых камер, вот только эти почему-то исправно функционировали, вокруг сновали обтянутые кожей скелеты обслуги, и лишь изредка на фоне сгорбленных узников в полосатом тряпье вырастала фигура надсмотрщика в чёрном, идеально отглаженном мундире. На лице последнего читалась, помимо очевидного сознания превосходства высшей расы, некоторая сытая пресыщенность, в том числе от того, что приятно щекотавшая поначалу нервы процедура отправки недочеловеков на смерть уже давно не вызывала никаких эмоций, превратившись в унылую ежедневную рутину, изредка разбавляемую скандалом какого-нибудь не в меру истеричного заключённого. Но тогда дышавшие истинно арийским здоровьем коллеги быстро ломали ему ребра, а иногда шутки ради и конечности, чтобы затем, веселясь, наблюдать, как притихшего нарушителя порядка вне очереди потащат к заветной двери еле державшиеся на ногах от голода, так называемые временные служащие крематория. В тот день, однако, истребляли низковозрастный контингент, так что следовало быть готовым ко всяческим сюрпризам, вследствие того, что полудохлые работники, как правило, не успевали схватить шустрых юнцов, если те вдруг пытались в панике разбежаться. Ко всем потенциальным неприятностям комендант зачем-то разрешил присутствовать в помещении штатному врачу из экспериментальной медицинской лаборатории – как будто мало им там человеческого материала для опытов, а тот, в свою очередь, уговорил кого-то рангом пониже отправить в нарушение процедуры вместе с остальными ещё и одного взрослого, который, словно беззубая нянька, участливо гладил одну за другой головы ожидавших своей очереди еврейских недомерков. «Что за бардак, и куда только катится Великий Рейх», – казалось, написано было на лицах дисциплинированных немецких служак.
Сергей отчего-то понимал, что убийцей несчастных детей был не уставший от рутины пролетарий в эсэсовском мундире и даже не его чуть более идейный партайгеноссе – офицер в начищенных с прусской основательностью сапогах. Их убивал тот страждущий свежих эмоций учёный психолог, который запечатлел эту обычную для всех, кроме непосредственно участвовавших действующих лиц, процедуру в своей памяти и перенёс её на бумагу, чтобы потом передать потомкам как пример нечеловеческого зверства, опустив по ходу некоторые нелицеприятные для него лично подробности. Это он настоял на том, чтобы последняя просьба осуждённого профессора – в нарушение протокола быть задушенным газом в одной камере с детьми – была исполнена, именно он, невзирая на возгласы недовольных затягиванием процесса эсэсовцев, так подробно исследовал содержимое после экзекуции, чтобы обнаружить там мёртвых детишек, в агонии последних мгновений обнимавших шею учителя. Его пытливый ум стоял рядом со ждущими своей очереди и фиксировал игру вазомоторных реакций на лицах детей постарше, понимавших, что их ждёт, но сдерживавших слёзы в ответ на немую мольбу их ментора сохранить это втайне от совсем маленьких. Он видел семи- и восьмилетних юных героев, улыбаясь, смотревших в лицо жуткой смерти, чтобы до последнего момента скрыть от остальных простую и жестокую истину. Ему казалось, что он даже видит, как внутри тёмной камеры эти крохи, разрывая себе гортань ослабевшими маленькими пальчиками, всё-таки до последнего вздоха не отпускали любимого учителя; как они, корчась, умирали, всё ещё надеясь, что скоро проснутся в своей кроватке, потому что добрый дедушка никак не мог их обмануть, и это просто слишком, слишком горькая микстура, которую им обязательно нужно выпить для выздоровления. Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.
Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык рассуждать, он лишь делает то, что велят ему приказ или присяга, в то время как образованный ум хорошо понимает, что происходит, идёт на сделку со своей совестью или лишь делает вид, но по капле умеет прочувствовать и понять, что именно творится на его глазах, какова цена его научному открытию и стоит ли оно того? Безусловно, стоит – отбросит могучий интеллект жалкие позывы остатков совести и с охотой примется за подробный конспект мероприятия.