Школа добродетели
Шрифт:
С этими словами Мидж протянула к нему руку. Ее рука замерла перед его расстегнутой рубашкой, повисла, как неподвижная парящая птица.
Стюарт взял ее горячую ладонь и почувствовал, как пальцы Мидж сжали его пальцы, как ее ногти впились в его кожу, словно на него спустилась теплая хищная птица и обняла крыльями. Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее раскрасневшегося возбужденного лица, влажных губ и глаз. Он быстро выдернул руку и отступил. Слезы хлынули из глаз Мидж, они текли, падали ей на блузку, скатывались между грудей.
— Простите, — произнес Стюарт.
Он нажал ручку, открыл дверь, отодвинул в сторону Мидж и ринулся вниз по лестнице. Оказавшись на улице, он пошел вперед широким быстрым шагом, пока не оказался там, где были кусты, несколько деревьев и скамейка. Он сел и окинул взглядом улицу. Он хотел увидеть, как выйдет Мидж.
Минут через пять она появилась, посмотрела направо,
Эдвард поднял раму окна до упора вверх, поставил рядом стул и взобрался на него. Он посмотрел под углом вниз, затем наклонился и, держась за стенки, высунулся наружу. Он увидел мостовую, решетку, темный прямоугольник выемки перед окном подвала. В тот вечер в подвальной квартире горел свет. Почему там ничего не услышали? Может, они были в задней комнате с включенным телевизором? Теперь был день и светило солнце. Подоконник находился на уровне чуть выше коленей Эдварда. Он всегда воображал себе, как Марк выходит из окна; вероятно, ему хотелось, чтобы в последний миг Марк чувствовал себя счастливым и всемогущим. Ему хотелось думать, что Марк гуляет где-то по воздуху. Выйти наружу не составляло труда, нужно было только нагнуться, ступить на карниз, потом, уже за окном, выпрямиться, наклониться вперед и шагнуть… Что Марк чувствовал тогда? А когда он понял… Успел ли он понять?.. Зачем ломать голову, пытаясь вообразить, что было на уме у Марка? Человек может прыгнуть в пустоту. Или съежиться и броситься головой вперед. Кричал ли он, пока падал? Как он не попал на решетку? Он улыбнулся, сделал шаг и поплыл, как Питер Пэн. Первый спектакль, который Эдвард видел в театре, был про Питера Пэна. Это до сих пор оставалось для него самым ярким театральным впечатлением: появление Питера в окошке детской на верхнем этаже дома, когда он из темноты ночи посмотрел на спящих детей — нездешний, отверженный, озорной. Ни один призрак, являвшийся впоследствии потрясенному воображению Эдварда, не был так ужасен, как тот летающий мальчик. Эдвард вдруг почувствовал, что у него закружилась голова. Он поспешно спустился со стула и подумал: «Что, если сегодня, когда я усну, Марк прилетит сквозь тьму, сядет на подоконник и тихо поднимет раму окна…»
Эдварду стало так плохо от испуга, тоски и знакомого отчаяния, что он сел — не на стул, а на кровать, на ту самую, на которой лежал Марк в тот вечер, расслабленный и счастливый, болтая милую чушь и улыбаясь Эдварду. Он согнулся от боли, теперь превратившейся в ужасающий любовный импульс, в мучительное «если бы только». Если бы только все это было дурным сном! Если бы Марк мог прийти к нему сейчас живой, а не мертвый; не призрак, а смеющийся, счастливый, красивый, отпускающий дурацкие шутки по-французски. Господи боже, как же они были счастливы и не знали этого. В раю, в неведении. Ах, любовь, она лепит и придает форму, она освещает собой, разглаживает и обнимает, она так уверена в реальности своего объекта, что способна создать его из ничего. Но если ее объект есть ничто? Можно ли любить пустоту? Чтобы отвлечь себя другой разновидностью отчаяния, Эдвард вытащил из кармана несколько писем от матери Марка — он нашел их дома и еще не открывал. Он взял письма с собой, потому что чувствовал, что должен их прочесть, но до сих пор не набрался мужества; еще он не хотел оставлять их в доме Гарри, чтобы ни у кого не возникло искушения прочитать послания и увидеть всю его черноту, его вечный позор и стыд. Эдвард говорил себе, что миссис Уилсден выжила из ума, что ей нужна помощь, что она нуждается в сочувствии, но ее ненависть — как, видимо, ей того и хотелось — все равно разила его стрелами смертельных, мучительных обвинений. Тон и стиль писем миссис Уилсден немного изменились, но содержание оставалось почти тем же.
Почему вы вторглись в мою жизнь, почему я должна все время думать о вас, почему мысли мои черны из-за вашего ненавистного образа? Я в аду, и скорбь моя никогда не закончится. До самого последнего дня я каждое мгновение буду думать об этой смерти, воображать ее, проживать ее, эту бессмысленную невольную смерть, эту кражу целой жизни, прекрасной чудной жизни, полной радости, оставившей дыру в мире, кровоточащую рану. Я видела его тело, переломанное и искореженное вами. Вы оставили его в прошлом, оставили и забыли, как и в тот вечер. Я надеюсь, вы вывалитесь в окно. Если бы моя ненависть могла убить вас… Еще лучше будет, если вы потеряете то, что любите больше всего, и почувствуете то, что чувствую я, окажетесь там, где пребываю я.
—
Он пробежал другие письма — не стал читать их внимательно, просто хотел убедиться, что никакого чуда не произошло и ни одно из писем не начиналось словами: «Дорогой Эдвард, моя ненависть к вам иссякла, сошла на нет, я понимаю, что и вы страдали, вы мучились достаточно, и я вас прощаю». Такого письма не было, ему было не суждено прочесть целительные слова.
Эдвард послушался совета Томаса и вернулся в эту страшную комнату. Он взял чемодан, рюкзак с книгами и переехал, хотя был уверен, что не сможет здесь работать; правда, он пока не понимал, как вообще когда-нибудь где-нибудь сможет работать. Хозяйка обрадовалась возвращению прежнего жильца. Она назвала комнату Эдварда «мертвой» и рассказала, что никак не может сдать ее, поскольку люди считают это место несчастливым. Говорили даже, что здесь водятся призраки. Эдвард переехал туда по воле Томаса и потому, что это действие означало некий шаг, часть «работы», заменившей ему ту, другую работу, которую он не будет больше делать никогда; а еще он прощался с Гарри, выразившим ясное желание, чтобы пасынок покинул его дом. Конечно, ничего подобного между ними не было сказано словами. Но, глядя на раздраженного и измученного Гарри, Эдвард испытывал неловкость и чувствовал вину за то, что стал свидетелем унижения отчима в Сигарде. Однако теперь он сидел на кровати, уронив на пол скомканное письмо, и думал, что совершил ужасную ошибку, когда переехал сюда и оказался в одиночестве. Он здесь умрет или сойдет с ума ночью, сражаясь с призраком, тянущим его к окну.
Все смешалось, скорбь и страх теснились в его сердце. О Джессе не было известий, Илона так и не написала. Эдвард не нашел следов Джесса в Лондоне и не знал, где еще его искать. Таким образом, и это занятие, заполнявшее его время, исчерпало себя. Он по-прежнему хотел сходить к миссис Куэйд, медиуму. Он смутно надеялся, что она сумеет ему помочь, но не мог отыскать ее дом. Возможно, она куда-то переехала, и он никогда не увидит ее. Или все это было лишь сном? Самое плохое, что Эдвард не имел никакой возможности найти Брауни. Он почти желал, чтобы она уехала в Америку и кто-нибудь сообщил ему об этом. Пойти в дом ее матери он не мог, а на письмо, отправленное в кембриджский колледж, ответа не было. Значит, Брауни не хочет его видеть, она получила от него все, что ей требовалось, и больше не пойдет на поводу у своей невольной жалости. Наверное, она решила, что жалость при отсутствии каких-либо других чувств — это жестоко по отношению к нему. Вполне возможно, она сожалела о той странной вспышке эмоций. Ведь Эдвард покинул ее так внезапно, так грубо, даже адреса не спросил. Может быть, она решила, что ее общество причиняет ему слишком много страданий. Эдвард подумал, что теперь ему не остается ничего, кроме страдания. Неужели Томас имел в виду именно это? Понимал ли он, что делает, или пробовал наобум разные способы, как берут и встряхивают сломанную машинку — вдруг заработает? Ведь Томас не был богом.
Эдвард решил выдержать здесь одну ночь, от силы две, а потом переехать. Только куда? Отправиться к друзьям он не мог — у него не осталось друзей, ему было стыдно появляться перед ними. Придется искать жилье или снимать номер в дешевой гостинице. Надо будет заходить домой, ведь он ждал писем от Брауни или от Илоны, но не осмеливался верить, что долгожданные вести когда-нибудь придут. Эдвард осознавал, что рано или поздно он будет вынужден вернуться в Сигард. Иногда надежда возрождалась, и он представлял себе Джесса живым, в Сигарде, где тот и находился все это время. Эдвард воображал, как женщины смеются и приветливо встречают его, радуются его приезду, как в первый раз. Но все чаще возвращение в Сигард казалось ему ужасным, как окончательный уход во тьму.
Эдвард сидел на кровати, дрожа, и пытался либо заплакать, либо собраться и сделать что-то обыденное — например, пойти и поесть где-нибудь. В этот момент к нему пришел Стюарт.
— Привет, Эд, ты в порядке?
— Глупый вопрос.
— Почему ты вернулся сюда?
— Томас посоветовал.
— Ах так? Понятно.
— А мне непонятно. Я тут схожу с ума.
— Значит, хорошо, что я пришел.
— Как там Гарри? А, ты ведь тоже не живешь дома.
— Он очень мрачен, я к нему заходил.
— Представляю, как тебе тяжело. Словом перекинуться не с кем.
— Да. Он мне сказал, что ты здесь. Я принес то растение обратно, в твою комнату.
— Какое растение? Ах да, спасибо.
— Меня беспокоит Мидж. У нее плохи дела.
— Как по-твоему, долго это уже продолжается?
— Ты имеешь в виду…
— «Мистера и миссис Бентли».
— Не знаю. Думаешь, Томас знает?
— Трудно представить, что он знает.