Школа добродетели
Шрифт:
— Не болей. Ты помнишь, что я тебе сказала?
— Да, Илона.
— Ты мой единственный.
— Как это… ужасно… — сказал Эдвард.
Он сделал еще несколько шагов по каменным ступенькам, остановился на повороте и посмотрел вниз на сестру с ее дурацкими косичками, ленточками, пухлыми щечками и маленьким востроносым птичьим личиком. Ему показалось, что она готова заплакать.
— Ну ладно, ладно, — сказал он и побежал наверх в свою комнату.
Он зажег лампу, закрыл ставни и в безумной спешке начал раздеваться. Стащил с себя длиннополую рубаху и обнаружил, что цепочка Илоны все еще болтается у него на шее,
«Может быть, с ее стороны это все же проявление доброты, — думал он. — Может, она и в самом деле хочет помочь. Она любит меня, они все меня любят, они мне так нужны, а я вел себя отвратительно». Какие, черт побери, изощренные, хитроумные мысли рождаются в голове матушки Мэй — матери, жены, мачехи — и как разобраться в мыслях такой женщины? «Возможно, все ради Беттины, — подумал он. — Наверное, именно это и имела в виду Илона. Она хотела сказать мне, что не собирается влюбляться в Стюарта. Но Стюарт мог бы жениться на любой из них, а у меня такой возможности нет». Потом он решил: нет, это чистое безумие. Затем перед ним возник образ Брауни, словно Эдвард долго вслепую продвигался к нему сквозь многолюдную фантасмагорию и наконец нашел. Эдвард воззвал к ней: «Помоги мне, Брауни, помоги мне!» Потом он вспомнил, что забыл выключить лампу. Когда он поднимался с кровати, в комнату вошел Стюарт.
— Эд, ты болен. Как ты себя чувствуешь? У тебя температура?
— Да нет, с какой стати?
Стюарт сел на кровать. Эдвард, уже успевший забраться под одеяло, отодвинул ноги к другому краю. Он натянул простыню до самой шеи и над нею уставился на Стюарта.
— Странно тут как-то все, — сказал Стюарт. — Что ты об этом думаешь?
— Ничего, — ответил Эдвард. — Думать об этом невозможно. Просто оно такое, и все.
— Что это был за странный шум?
— Да что-то там у них на кухне свалилось.
— Ясно. Они шутили. Какие-то нелепые шутки. Когда появится твой отец?
— Мой… ах, Джесс… он здесь. Он тоже болен. Он в другой части дома.
— Понятно. Это был такой facon de parler [56] .
— Да, — кивнул Эдвард и повторил смешную фразу: — Facon de parler.
— Я бы хотел с ним познакомиться. Какой он?
— Довольно приятный, — сказал Эдвард, исчезая под простыней.
56
Оборот речи (фр.).
Он видел добрые коровьи глаза Стюарта, с тревогой смотревшие на него.
— Эд, ты знаешь, я тебя люблю и попытаюсь тебе помочь. Но если ты возражаешь, я завтра уеду. Все это… ради тебя…
— Отлично, — ответил Эдвард, — правда, я думал, ты любишь всех подряд.
— Не говори гадостей. Не надо меня дразнить.
— Дразнить тебя! Ты лампу сможешь выключить?
— Нужно повернуть колесико.
— Да. Выключи, пожалуйста, а потом и сам уходи.
— Хорошо. Но помни… — Рука Стюарта принялась шарить по простыне, пытаясь нащупать ногу Эдварда, но тот поджал ее под себя. — Доброй ночи.
Благодатная темнота опустилась на него. Стюарт тихо вышел из комнаты. Эдвард снова улегся в свою пропотевшую постель, начал ворочаться и крутиться; он чувствовал, что это может продолжаться всю ночь. Он подумал о людях, которых мучают в клетках, где они не могут ни сидеть, ни стоять. Ему не хватало снотворного, выданного вчера матушкой Мэй. Сегодня про это забыли.
Присутствие Стюарта делало Сигард невыносимым, оно уничтожало все. Теперь Стюарт станет долгожданным мальчиком, его будут любить женщины, он будет сидеть и разговаривать с Джессом. Возможно, его разговоры с Джессом окажутся более глубокими, чем разговоры Эдварда. Стюарт поймет, внутренним чутьем постигнет мысли Джесса, он приручит его, очарует, будет улыбаться ему своей доброй естественной мальчишеской улыбкой. Не поэтому ли матушка Мэй в мудрости своей вызвала его? Эдвард потерпел неудачу, а Стюарт добьется успеха. Сегодня вечером два человека сказали Эдварду, что любят его, а он ничего не мог поделать ни с одной, ни с другой любовью. Это были бесполезные игрушки.
«Завтра, — решил он, — я уйду отсюда. Я пойду к Брауни».
В конце концов он уснул, и ему приснился Марк. Марк сидел на кровати, держал его за руку и улыбался.
— Извините, — сказал Гарри, — я смотрю, вы почти закончили. Не возражаете, если мы пока присядем за ваш столик?
Он с Мидж зашли в дорогой, хваленый, тщательно выбранный ресторан в небольшом городке — Гарри заказал там столик. Но они припозднились, столик оказался занят, Мидж устала и хотела сесть, а метрдотель был не очень расторопен.
Человек, к которому обратился Гарри, с любопытством посмотрел на него. На нем был коричневый костюм из легкого твида с рисунком в елочку, жилет с карманом для часов, где явно лежали часы, и галстук, похожий на галстук уэльской гвардии [57] . Его вежливый голос прозвучал совсем не так вежливо, как того ожидал Гарри.
— Дело в том, что… вообще-то… я вовсе не «почти закончил», — задумчиво сказал он.
Гарри спиной чувствовал Мидж, стоявшую у дверей переполненного зала; она постукивала ногой об пол, и на нее глазели люди, сидевшие за соседними столиками. Она обернула шарф вокруг головы, чтобы как-то спрятать некогда знаменитое лицо, но преуспела лишь в том, что стала выглядеть подозрительно.
57
Имеется в виду галстук уэльских гвардейцев в красно-синюю наклонную полоску.
— И тем не менее не позволите ли нам присесть? Тут нет ни одного свободного столика, а моя жена очень устала. Понимаете, мы заказывали столик, но опоздали, а этот чертов ресторан не стал держать наш заказ.
Слово «жена» далось ему очень легко. Гарри и Мидж уже провели вместе два дня и две ночи их долгожданного и воистину замечательного уик-энда, а теперь возвращались в Лондон. Поначалу Гарри разделял тревогу Мидж, которая боялась встретить кого-нибудь знакомого. Теперь ему было на это наплевать. Он выигрывал большую игру. Слово «чертов» означало инстинктивный призыв к тому, с кем он разговаривал.