Школа негодяев
Шрифт:
– Минимум пятьдесят миль в день они делали. Плюс поломки, задержки на разные неожиданности, минус – вполне приличная дорога последние километров 100… Так что все нормально. Хуже было бы, если бы они ехали пару недель. Или сменили маршрут. Одно плохо – отпуск закончился, и теперь нам придется поторопиться…
Исмаил задрал голову к ярко-голубому небу, оценил высоту солнца над горизонтом (А ведь мог просто глянуть на часы, подумал Михаил. Ох, и опыт у этого «старичка», ох, и навыки!), поправил очки и только потом покачал головой.
– Куда торопиться? – протянул он со своим характерным выговором. – Даже если они войдут в порт без досмотра, а именно так они туда и войдут, – он ухмыльнулся, – у нас еще есть вся сегодняшняя ночь. Раньше рассвета корабль в море не
Гю посмотрел на него из-под полей шляпы, сморщив нос, и кивнул.
– Естественно. Все на месте.
– Твой третий умеет плавать с аквалангом? – спросил Исмаил с той же нарочитой ленцой, обращаясь к Сергееву.
Умка пожал плечами. Мол, откуда знаю? Приедем – спросим.
Вопрос, умеет ли плавать с аквалангом Хасан, не вставал. И так было понятно, что умеет.
Базилевича сегодня на наблюдательный пункт, с которого просматривался въезд в город с восточной стороны, пришлось не брать. Еда здесь, в Джибути, была вполне приемлемой, особенно в сравнении с походной кухней последних недель, а вот с гигиеной дело обстояло так же неважно, как и везде… Не лондонские рестораны, все-таки…
Готовили еду несколько молчаливых местных женщин непонятного возраста – мусульманки, если судить по одежде и обычаям. Местными деликатесами в их исполнении Антон Тарасович и отравился: к вечеру ему стало совсем неважно, и в результате бывший вождь украинской оппозиции провел всю ночь возле выгребной ямы во дворе – рыча, воя и плюясь. Под утро, после приема антибиотиков и еще целой пригоршни желудочных таблеток, выданных ему хихикающим Гю, он, бледный, как призрак отца Гамлета, рухнул на узкую походную койку и отключился, словно от удара в челюсть.
– Надо будет – поплывет… – Сергеев, еще раз прошелся взглядом от начала до конца втягивающейся в узкие улицы колонны. – Не умеет – научим. Невелика премудрость…
– Странный ты человек, – сказал негр, затягиваясь потрескивающей сигаретой. – Не могу понять, почему этот задохлик все еще не кормит рыб на дне залива? Кто он тебе, чтобы ты ставил под угрозу всю операцию? Ты же его толком и не знаешь…
Умка перевел бинокль с пылящих по дороге автомобилей на синеющую за низкими портовыми постройками воду. Сегодня задувало с моря, по поверхности бежали мелкие белые барашки коротких пологих волн.
– Я и тебя толком не знаю, – парировал он спокойно. – Ну и что? Такая вот у нас работа… Посмотри-ка, Хасан…
Он передал бинокль угрюмо молчащему Аль-Фахри.
На араба здешняя пища и праздный образ жизни оказали самое благотворное воздействие. Лицо, иссушенное многодневным пребыванием на солнце при скудном водяном рационе, начало разглаживаться, даже многочисленные ссадины и царапины стали менее воспаленными, хотя местный климат и всеобщая антисанитария заживлению ран не способствовали. Утром, с рассветом, Хасан поднимался и уходил к морю – плавать. Вечером, перед закатом, процедура повторялась. Араб будто бы заряжался от моря, черпал в нем энергию и силы. Такая способность приводить себя в порядок просто поражала.
Несколько раз Умка с Аль-Фахри подолгу беседовали, вроде как ни о чем – так, общие вопросы, анализ ситуации. Даже Базилевича не выгоняли – пусть себе слушает, ума набирается. Голос Хасана, хриплый с присвистом из-за старого ранения в горло, звучал неизменно спокойно, в отношении окружающих он не проявлял никакой агрессии, которая была ему свойственна и так поразила Сергеева своей неистовостью в первые же минуты их знакомства.
Теперь Аль-Фахри настолько мало напоминал клишированный образ международного торговца оружием, что Умка просто диву давался и постоянно задавал себе вопрос, а с этим ли человеком его познакомил Блинов в Киеве? И сам себе на него отвечал: именно с этим! Не Хасан изменился – изменились обстоятельства, а араб, как человек, привыкший выживать вопреки всему, просто к ним приспособился. Без сомнений, Аль-Фахри был сильной личностью, человеком способным на глубокую привязанность, на неподдельные дружеские чувства, но Сергееву не стоило особо рассчитывать на то, что сложившиеся между ними отношения что-либо
Хасан, не раздумывая, спасал Сергееву жизнь во время их совместного путешествия, и тот делал то же самое для Аль-Фахри. А ведь они враги. Позиционировались, как враги, представляют интересы соперничающих группировок, а, значит, и остались врагами – временными союзниками, заложниками чужой игры, вместе попавшими в клетку.
Что ж это за Стокгольмский синдром [65] шиворот-навыворот?
И прав тысячу раз Исмаил, не понимающий, почему все еще жив Базилевич … Он обуза, гиря на ногах, самое слабое звено во всей Сергеевской комбинации. По всем правилам надо было дать ему пинка под зад еще в пустыне или, вообще, не тащить с собой в самолет, оставив Конго на съедение. Чего от него ждать? Благодарности? Преданности? Наивно… Предавший однажды обязательно предаст вторично. Не будь Базилевича – и Сергееву бы сейчас не приходилось выкарабкиваться из всего этого дерьма, превратившего мирную командировку в Лондон в экстремальный африканский вояж. Да и Хасану тоже не пришлось бы…
65
Стокгольмский синдром – дружба заложников с захватчиком – психологическое состояние, возникающее при захвате заложников, когда заложники начинают симпатизировать захватчикам или даже отождествлять себя с ними. Суть этой явления заключается в том, что, находясь в тесном контакте с террористами, и осознавая свою полную от них зависимость, заложники начинают ощущать сочувствие, понимание, а затем и симпатию по отношению к тем, кто их неволит. Более того, если преступники обращаются с пленными хотя бы с минимальной заботой – то есть обеспечивают их водой, едой и минимальной свободой передвижений – то подобная симпатия перерастает в обожание, и зачастую даже после освобождения заложники продолжаю разделять идеи своих надзирателей.
«Старею, подумал Умка, мало действую, много думаю, анализирую, кто свой, кто чужой… Почему, зачем, отчего? А ведь говорил Мангуст, что самый страшный враг умного приказа – это способность исполнителя к размышлениям. Самый лучший солдат – тупой и аккуратный вояка, не способный противоречить робот для исполнения задачи. Сказали – сделал. Вот только долго такие роботы не живут, и именно по этой причине грамотный командир всегда старается соблюсти баланс при подборе людей. Брать одних бездумных – пропадешь, брать одних думающих – тоже пропадешь, вот и крутись, как хочешь!»
– Ты с нами? – спросил Исмаил у француза.
– А доля? – ответил тот вопросом на вопрос.
Поля шляпы скрывали половину его лица в густой тени, и негр ухмыльнулся.
– Пять процентов от добычи. Но твои люди остаются дома.
– Ты чего-то боишься? – насмешливый взгляд блеснул из-под шляпы, и Исмаил осклабился в ответ.
– Мне нечего бояться. А тебе незачем делиться…
– Я не рассматривал твое предложение с этой стороны.
– Так рассмотри.
– Я подумаю, – пообещал француз. – Поехали… Надо отдохнуть и связаться с твоей командой, Исмаил.
– Погодите, – сказал Хасан, опуская бинокль. – Сергеев, посмотри на второй джип…
Оптика бинокля словно перенесла Михаила с наблюдательного пункта к самой дверце машины, остановившейся у ворот порта. Дверь была приоткрыта, но рассмотреть хоть что-то за ней не получалось, зато выпрыгивающего из пикапа Конго можно было видеть во всех подробностях, вплоть до ободранной физиономии и грязной повязки на голове.
– Видишь его? – спросил Хасан.
Сергеев кивнул.
Конго остался жив. Ничего хорошего в этом не было. По собственному опыту Михаил знал, что проблема, не решенная сразу, практически всегда выходит боком потом. Огорчительный промах, что сказать…