Школа
Шрифт:
Допиваем пиво, кидаем бутылки под куст. Я спрашиваю:
– Ну что, поедем в город салют смотреть?
– А что, будет салют?
– Ага.
– Откуда ты знаешь?
– В газете писали.
– Ты еще газеты читаешь, бля.
– Ну что, едешь или нет?
– А во сколько он?
– В десять. Как раз – пока доедем, туда-сюда.
Мы идем на остановку, садимся на троллейбус.
Народу – море. Все прутся в город смотреть салют: пацаны, бабы, малые со своими родоками.
Голова Батона мотается –
– Э, что такое?
– Ничего. Не спи – замерзнешь.
Выходим на площади Орджоникидзе. Я спра шиваю Батона:
– Ну что, на Советскую?
– Мне все равно – можем на Советскую, можем еще куда. А бабы там будут?
– Будут, не боись. Время еще есть – давай пройдемся по Первомайской. Может, кого и за цепим.
Идем по «рентгену». Батон, можно сказать, в норме – почти не шатается. Народу – не протолкнуться. Много нормальных баб. Я прикидываю, к кому подойти.
На скамейке около «Дуньки» – двое малолеток, лет по пятнадцать.
– Давай подвалим, – предлагаю я.
– Ну, давай.
Подходим, я говорю:
– Девушки, здравствуйте. А можно с вами по знакомиться?
Одна – высокая, толстая, некрасивая, а вторая – ничего: маленькая, черненькая, с короткой стрижкой. Обе в мини-юбках и черных колготках.
– А у вас сигареты есть? – спрашивает малая.
– Есть.
Батон вытаскивает пачку «Космоса» – там только три сигаретины, но это ерунда: у меня еще есть «Астра».
– Пошлите тогда во двор покурим.
Идем во двор пятиэтажки, где магазин «Могилевчанка». Там – никого: ни старух, ни малых. Все, наверно, смотрят салют. Им и переться никуда не надо – все видно из окна.
– А вы почему не на Советской? – спрашиваю я.
Малая кривит мордочку.
– Мы уже были. Там такая толпень – не протиснуться. Нам вообще этот салют по барабану. Мы его в том году видели, а сейчас так просто вышли – погулять.
Садимся на скамейку у подъезда. Батон дает бабам по сигарете и берет последнюю сам. Я достаю себе «астрину». Закуриваем. Я спрашиваю у баб:
– Как вас хоть зовут?
– Я Оля, а это Лена, – говорит малая. – А вас?
– Сергей.
– Саша.
– А с какого вы района?
– С Рабочего. А вы?
– Мы с разных. Ленка на Мир-1 живет, а я на Юбилейном. Мы до четвертого класса в одном подъезде жили, потом Ленка переехала – квартиру получили.
Во дворе тихо, а на той стороне дома, на Первомайской, ходит бухой народ. Все орут и хохочут.
Батон закрывает глаза. Я резко трясу его за плечо. Он смотрит на свою сигарету, затягивается.
Малая глядит на часы. Толстая сидит с чугунной мордой, типа, вообще не при делах.
Ба-бах! Начинается салют. Мы задираем головы. В небе рассыпаются огни. Глухо бабахают выстрелы. Еще, еще, еще. Потом много-много огней – и все. Конец.
– Классно было, лучше чем в том году, да? – говорит малая.
– Да, красиво, – отвечает толстая. – Ну, нам пора по домам. Спасибо за сигареты.
– Куда вы так спешите? – говорю я. – Посидели бы еще.
– Твой друг сейчас отключится.
– Не, с ним все нормально. Это он так. – Я опять трясу Батона, он открывает глаза. – Да вайте мы вас хоть проводим.
– Нет, не надо, – говорит малая.
– Что ты ломаешься? Давай провожу. А он подругу твою проводит.
Толстая трясет башкой и говорит:
– Не надо меня провожать.
– Ну, как хочешь.
Вчетвером выходим к «Дуньке». Народ прет с Советской прямо по середине Первомайской. Я спрашиваю:
– Ну что, ты домой, Батон?
– Ага.
– Ладно, давай. Только не попадись ментам, а то запрут в вытрезвитель.
Бабы хохочут. Батон, шатаясь, идет в сторону площади Орджоникидзе.
Мы втроем доходим до ГУМа, там толстая поворачивает на Мир-1, а мы с малой – к Дому советов.
Она спрашивает:
– Ты в школе учишься или в училе?
– В школе.
– А в каком классе?
– В десятом. А ты?
– В седьмом. Хорошо тебе – школу заканчиваешь. А мне еще три года. Как это вытерпеть?
– Ага.
– А они тебя хоть раз засекли?
– Не-а.
Мы встаем и идем к пятиэтажке.
– Вот здесь я живу, – говорит Олька.
Около дома – беседка, в ней пацаны поют под гитару «Опять тревогу».
– Который твой подъезд?
– Вон тот.
– Я зайду с тобой?
– Не надо.
– Почему?
– Не надо – и все.
– А телефон свой оставишь?
– Есть на чем записать?
– Не-а.
– Ладно, у меня есть. – Она достает из сумки блокнот и ручку, вырывает листик. Пишет: «3-26-44».
– Ну пока.
– Пока.
Я прусь обратно к остановке. Навстречу – пацаны с бабами и без баб, но никто не залупается: все бухие и добрые.
На остановке – никого. Жду. Автобуса нет минут пятнадцать. Видно, уже и не будет.
Иду пешком. Последний раз шел вот так через весь город тем летом, когда ходил с Ленкой.
Моргают желтые светофоры. В домах светятся окна, но мало. Машин тоже почти нет, тем более прохожих. Один только я иду по городу, и все мне до жопы.
Сегодня хоронят цыганского барона – того, которому мы с мужиком отнесли ящик той осенью. Его пописали на День Победы. Пришли двое мужиков – поздно, часов в двенадцать. Он открыл, вышел во двор – поговорить. Один раза три всадил ему нож в живот – цыгану капут. Мужиков никто не видел, и за что пописали – тоже не знают. Может, насчет фарцовки какие дела. Пацаны говорили, что он фарцевал, но точно никто не знает: цыгане хитрожопые, никогда правды не скажут.