Школа
Шрифт:
На Рабочем цыган мало, есть еще в сто сорок шестом доме – и все. Сам такой здоровый, толстый, его баба и пацан, меня на пару лет младше, в двадцать восьмой школе учится. Зато на похороны понаехало их, наверно, со всей республики. Таких похорон в Могилеве еще не было: машин, может, сорок или пятьдесят, и ни одного «Москвича» или, тем более, «Запорожца». В основном, «шестерки» и «пятерки». Заняли всю улицу, гудят, сигналят. Когда секретарь обкома разбился на своей «Чайке», и то машин было меньше.
Базарим на остановке
– Цыгана за бабки кокнули. Он был должен много денег. Взял – и не отдал.
– Не верю, такого не может быть. Зачем его тогда было писать? Сейчас он уже точно не отдаст.
– Может, они не хотели насмерть. Может, так, попугать.
– Ну, попугали. Теперь цыгане их найдут, и все, пиздец им.
– Ни хера они им не сделают – никто не знает, кто это был.
Подходит пьяный Батон. Здороваемся.
– Пацаны, бухалово есть? Или бабки?
– Ты ничего другого не знаешь – только бухать.
– Ну а хули? – Батон лыбится.
Рядом стоит малый – класс шестой.
– Малый, я обосцался. Ты у меня отсосешь? – спрашивает Батон.
Малый убегает. Мы ржем. Я беру у Йогана две копейки и иду звонить малой. Она дома.
– Привет, это Сергей. Мы на салюте познакомились. Помнишь?
– А, привет.
– Ну как дела?
– Так, нормально.
– Чем занимаешься.
– Ничем особо.
– Может, встретимся сегодня, а?
– Нет, сегодня не могу.
– А завтра?
– Давай.
– Во сколько и где?
– Давай на остановке на площади Ленина, где мы на «одиннадцатый» садились. В семь.
– Хорошо.
– Пока.
– Пока.
Олька приходит вся накрашенная, как на салюте, и в тех самых шмотках – мини-юбка, черные колготки и зеленая кофта. Опаздывает на десять минут.
– Привет.
– Ну привет.
– Как дела?
– Как сажа бела. В смысле, это… заебись.
– Ты что, выпила?
– А тебе что? Ты что, мой папа?
– Так просто.
– Просто – бесхвосто.
– Ладно, куда пойдем?
– Не знаю. Ты пригласил – ты и веди куда-нибудь. Что мы тут будем стоять!
Она не говорит, а орет на всю улицу, и все на нее смотрят.
– Ну, пошли тогда в «Пингвин».
– Пошли.
Идем по Пионерской. Олька машет руками во все стороны, громко поет «Белые розы», потом спрашивает:
– Ты «Ласковый май» любишь?
– Не очень.
– А я обожаю. Просто тащусь от Юры Шатунова.
– Скоро они в Могилев приедут, будут на «Спартаке».
– А ты откуда знаешь?
– Пацаны говорили.
– Я пойду. Обязательно пойду. У меня все семь альбомов «Ласкового» есть на кассетах.
– Их всего столько нет.
– Неправда, есть.
– А я говорю – нету.
– А я говорю – есть.
– Ладно, хоть семь, хоть тридцать семь, – мне какая разница? Расскажи лучше, с кем ты так на бухалась?
– А тебе какое дело?
– Нет, ну просто.
– Так, выпили с подругой по пять капель. У нее мамаша из Польши приехала, ликера привезла. Вкусный такой, вишневый.
– Не, я такое не пью. Говно все это. От ликеров только голова потом болит. Вот водочки – это я понимаю.
– Пошли назад, – говорит Олька. – Я что-то не хочу в «Пингвин».
– Почему? Тут два шага осталось.
– Ну, не хочу, и все. Пошли назад.
– Ну пошли.
Я достаю сигареты.
– Курить будешь?
– Да. Только давай где-нибудь сядем во дворе, чтобы никто не видел.
– Тебе что, не все равно, если увидят?
– Нет, представь себе, не все равно.
Заходим во двор, садимся на скамейку спиной к улице. Я подкуриваю Ольке и себе, потом кладу ей руку на плечи. Она отодвигается.
– Что такое?
– Ничего. Руку убери.
– А что я такого сделал?
– Ничего.
– Нет, ну что я такое сделал?
Олька выкидывает сигарету – потянула всего раза два или три.
– Что ты до меня доколупался? – Она начинает орать. – Что тебе надо?! Пошел ты на хуй, понял?! Нет, ты понял? Пошел не хуй, ясно? Не лезь ко мне! Уходи отсюда. Она плачет.
– Что такое?
Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет голову мне на плечо.
– Ну что такое? Успокойся ты.
Она отодвигается.
– Дай еще сигарету.
Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам, сигарета в пальцах трясется.
– Ты мне объяснишь, что случилось?
– Нет.
Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.
Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:
– Давай еще встретимся. В пятницу, а?
– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?
– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?
– Не надо.
– Ну, я пошел.
– Пока.
Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за что получить, да еще от вьетнамцев?