Шкуро: Под знаком волка
Шрифт:
— Мы назвали его Фридрихом, — излучая счастье, говорил Гензель. — В честь нашего великого короля. Он будет офицером вермахта. Моя жена — русская, Андрей Григорьевич, но она русская немка. Ее зовут Маргарита. Помните: Гете, Фауст, Маргарита?..
О том, что у далекой подруги родился сын, Елена Аркадьевна узнала не скоро — Маргарита почему-то не решалась воспользоваться почтой и ждала оказии. Письмо на Разгуляй принес молчаливый человек, назвавшийся сотрудником Наркоминдела. Передал письмо и исчез.
Зима с морозцем, выходной день, чистый снежный свет заливал комнату, маленький Аркаша скакал на деревянном коне. Михаил Петрович благодушно шелестел газетой, а в вазе конфеты «Мишка», на буфете — пачка печенья
— Ее Фридриху еще и двух нет, — говорила Лена, отложив письмо. — А нашему Аркашеньке скоро четыре. Иди ко мне, маленький. Вот мы какие большие. И какой ты у нас высокий, и волосы у тебя красивые, темные как у папы.
— Не хочу! — надул губы мальчик. — Не хочу темные, хочу светлые! — Он закричал сердито.
— У тебя не темные, сыночек, — успокаивал отец. — Светлые, мамины.
— Чем будет старше, тем будут волосы темнее, — возразила Лена.
Она стала самоуверенной, не допускающей возражений.
— Не хочу-у, — уже плакал мальчик.
— Я тебе дам «не хочу»!..
— Хватит, Лена. Что ты из-за пустяка. Лучше расскажи, что еще в письме интересного.
— Можешь сам все прочитать. Секретов нет. Любая цензура пропустила бы. Не знаю, почему она по почте не послала. Наверное, думает, что у нас не разрешают. Возьми, почитай.
— Меня в редакции эти письма замучили. Хоть сегодня отдохну. Есть там у нее что-нибудь любопытное?
— Дает свой берлинский адрес. Ее муж устроился в какой-то фирме. Сидит в конторе. Да… Что тут еще…
О Палихине вспомнила, о Грише. Если что-нибудь знаем. А если он в Москве, просит передать привет. — Леночка содержательно засмеялась: и насмешка, и удивление, и зависть, и даже восхищение.
— Надо позвонить.
— Надо ли? — усомнилась жена. — Он же в ГПУ. А тут связь с эмиграцией. Ее же тогда исключили с курсов переводчиков.
— Тогда как-то странно все получилось. Но я же сегодня там встречу кого-нибудь.
— Ты все-таки пойдешь?
— Я ненадолго, Леночка, мне нельзя не пойти. Луначарский будет, Демьян Бедный, наверное, Маяковский, Серафимович — все, кто участвовал в военной печати.
Вечером намечался торжественный сбор высших руководителей армии. А днем собиралась по случаю Пятой ‘годовщины Рабоче-Крестьянской Красной Армии писательская общественность.
Аккуратный Троцкий пришел и сюда — считал своим долгом лично общаться с военными журналистами и писателями. После своей правильной речи он не ушел, а участвовал в разговоре с обступившей его толпой. Огромный Демьян Бедный критиковал всех и вся, в том числе поэтов и прозаиков, особенно Маяковского, которого, кстати, на встрече не было. Кто-то восторженно цитировал строчки Пильняка [71] , многие заучивали их как стихи: «Знамение времени — кожаные люди, в кожаных куртках большевики! — Каждый в стать, кожаный красавец…» И еще о некоем Архипове, который сидел в исполкоме, бумаги писал, брови сдвигая, и была у него бородка чуть-чуть всклокочена, а перо он держал топором. На собраниях говорил слова иностранные, выговаривал так: констатировать, энегрично, литефонограмма, фувдировать, буждет, — русское слово «могут» — выговаривал: магуть. В кожаной куртке, с бородой, как у Пугачева.
71
"…строчки Пильняка…" — герои приводят цитаты из романа "Голый год" Бориса Андреевича Пильняка (1894–1938).
— Я Архипова видал, — сказал Троцкий. — Он бреется.
Все засмеялись.
— И сюжетов у него нет настоящих, Лев Давыдович, — сказал один из участников литературного разговора.
— Да, — согласился Троцкий. — А сюжет — ось произведения. Осью должна бы служить сама революция, вокруг которой и вертится вконец развороченный
Стахеев впитывал каждое слово: целью его жизни, той частью, что еще осталось, была идея создания большого романа о Гражданской войне. Он многое видел, многое знал, многое понял, но… так ли он понял?
Толпа вокруг Троцкого начала расходиться, и Михаил увидел нескольких знакомых, с которыми следовало поговорить. Воронецкий — уже с тремя ромбами — направлялся следом за своим начальником. Его удалось остановить.
— Как замечательно понимает литературу Лев Давыдович, — сказал Стахеев. — Лучше любого критика.
— Лев Давыдович — гений революции мирового значения, — согласился Воронецкий. — О нем говорят — самая блестящая фигура в русской революции.
— Сейчас вышел роман Фурманова «Чапаев». Вы, конечно, читали? Ведь там отношения между Чапаевым и Фурмановым изображаются совсем не так. Вы же мне рассказывали.
— Роман не личное дело, — хмуро ответил Воронецкий. — Задача Фурманова — показать боевую картину Гражданской войны. Показать Чапаева как командира. Но будут еще и другие книги. Простите, я должен идти.
В словах Воронецкого вырисовывалась некая истина. Конечно, роман — не личное дело. Надо писать о… о чем? О подвигах? Много ты видел подвигов? Нет? Тогда пиши о том, как бежал из Ставрополя, потом из Пятигорска, потом из Богучара… Стахеев так задумался, что когда столкнулся с Палихиным, чуть не забыл передать ему привет от Маргариты. С несмываемым кубанским загаром, с проницательными зеленоватыми глазами, с двумя ромбами Палихин стал молчаливым и внимательным, но не столько к собеседнику, сколько к чему-то присутствующему здесь же, но непонятному, невидимому.
— Какая Маргарита? — переспросил он. — Которую с курсов погнали? Об ней нечего и вспоминать. Нету ее. И пусть нам не пишет. От Буйкова тебе привет. Был в отпуске в Богу чаре. Подправил дом. Женился на какой-то Марусе и снова служит. В Сумах. А вот и мой начальник.
Палихин устремился к высокому, худощавому, даже как-то изгибающемуся подобно ветви, человеку с маленьким светлым добродушно-живым лицом. Знающие объяснили Стахееву: начальник иностранного отдела ОГПУ Трилиссер [72] .
72
Трилиссер Михаил (Меер) Абрамович (1883–1938(1940?) — за революционную деятельность в 1914 г. был выслан на вечное поселение в Сибирь. 1-й Общесибирский съезд советов в 1917 г. избрал его в ЦИК Центросибирь. В 1921 г. по предложению Дзержинского он был направлен в центральный аппарат ВЧК и назначен на должность закордонной части иностранного отдела ВЧК, в 1922 г. стал начальником этого отдела. Трилиссер возглавлял внешнюю разведку до октября 1929 г., с 1926 г. одновременно являлся и заместителем председателя ОГПУ. В 1930 г. он стал зам нарком а РКИ РСФСР, с 1935 г. работал в исполкоме Коминтерна. В 1938 г. репрессирован.
К нему Палихин подошел, уже не скрывая недовольства.
«— Понимаю вас, Гриша, но там уже нечего делить, — успокаивал начальник, — движение пошло резко на убыль. Даже оккупация Рура французами не обострила обстановку. Но вашу агентшу берегите. Возможно, ей придется помочь вам во Франции. Она языком владеет?
— Свободно, товарищ комкор. Но я-то?
— Как раз по вашей специальности. Есть информация, что Шкуро начинает активизироваться.
Конечно, не надо было начинать с Германии и вообще не стоило с ней связываться, но все происходит именно так, как происходит. Тогда, в двадцатых, никто ничего и не знал, кроме тех, кому положено по службе. Шкуро открыто жил в Париже с семьей, даже сестрица с мужем нашлась. Он ничего не предпринимал, связанного с эмигрантскими делами, и удивился бы, даже, может быть, возгордился, узнав, что за его простыми начинаниями наблюдают из России.