Шлиман. "Мечта о Трое"
Шрифт:
Много дней подряд они почти не замечают окружающего. Их внимание приковано к тому, что они находят чуть в стороне над большой площадкой, которую обнаружили у юго-западных ворот. Эта площадка совершенно определенно относится ко второму слою, то есть к сгоревшему городу — ее давно уже откопали со всем, что на ней находилось: домами, стенами, черепками. Не представляющие никакой ценности мелкие предметы на срезе холма принадлежат, тоже совершенно очевидно, к третьему-пятому слоям. Римские строительные остатки на самом верху также не вызывают никаких сомнений. Но что это за стена, угол которой выступает из земли над пятым слоем? Ведь это такие же многоугольные глыбы камня, как
С лихорадочной быстротой обмеряют и сносят римский слой, а также не представляющий ценности греческий, находившийся под римским. Немногочисленные черепки, тоже раннегреческого периода, нумеруются и складываются в корзину, предназначенную для маловажных находок. Теперь осторожно! Корзины земли и мусора одна за другой доставляются к вагонеткам узкоколейки. Из земли постепенно вырисовываются стены. Дёрпфельд смотрит на Шлимана, Шлиман — на Дёрпфельда. Оба молчат. Шлиман выхватывает лопату у одного из рабочих. Он не может дождаться, пока картина станет яснее. И вот стена обрывается. Но это не угол. Да и дверь это едва ли. Может быть, это только пролом в стене? За дело! Надо искать дальше, пробовать железными щупами землю, то здесь, то там рыть лопатами и кирками, не удастся ли найти через метр, через два или через пять продолжение стены. Слава Палладе, вот она опять! В напряженном труде проходит полчаса. Ни одного черепка, ни одного орудия — только стена. Вот она, образуя прямой угол, уходит влево.
Один из рабочих, выпустив из рук кирку, кричит:
— Черепки, эфенди, больше пригоршни!
Острием ножа Шлиман и Дёрпфельд осторожно извлекают их из земли. Яркими красками — красной, синей, черной, белой и желтой — сверкают спирали и розетки, стилизованные листья и растения, птицы и бабочки, лотос и морские звезды.
Когда на следующий день здание полностью расчищают, находят еще черепки с изображением плавника дельфина, шеи журавля, бычьего рога, вытянутой вверх полукругом пальметты; осколок, по всей вероятности, кувшина с ручками и ножку какого-то сосуда, по-видимому кубка.
Храм? До раскопок в Тиринфе иначе бы это здание и не назвали. Но теперь, зная, как там был построен дворец, надо, очевидно, признать его за мегарон — сени, a за ними зал, девяти метров в ширину и одиннадцати в длину.
— Bee это, бесспорно, микенское, — говорит Шлиман и вопрошающе смотрит на Дёрпфельда. В нем еще теплится надежда, что Дёрпфельд, который сотни раз оправдывал свою репутацию обладающего безошибочным опытом архитектора, скажет «нет» и, основываясь на какой-либо незамеченной им детали, докажет ему его заблуждение.
Но Дёрпфельд лишь кивает в ответ.
— Это, вероятно, тот самый слой, который я в 1879 году назвал лидийским, — добавляет Шлиман.
Дёрпфельд снова кивает и потом произносит только скупое «вероятно».
— Но микенская эпоха и время, описанное Гомером, как мы теперь знаем, одно и то же. Значит, сгоревший город, возможно, был...
Дёрпфельд предостерегающе поднимает руку, даже не замечая, что все еще держит в ней особенно большой и красивый черепок.
— Не надо делать поспешных выводов, господин Шлиман. Пока мы нашли лишь один-единственный дом. В этом году мы вряд ли обнаружим еще что-нибудь: у вас опять малярия, да и у большинства наших рабочих тоже. Это показывает, что нам пора кончать. В будущем году мы первым делом пойдем по найденному следу и разведаем именно этот слой — по-видимому, шестой.
— Кроме того, — Шлиман хватается за соломинку, которая, возможно (о, словечко «возможно» он всегда так же ненавидел, как и «приблизительно»), явится для него якорем спасения, — ведь не исключено, что это черепки привозной керамики. Даже и теперь привозной товар приходит иногда с весьма значительным опозданием: то, на что в одном месте нет никакого спроса, может в другом считаться последней модой. Ну что ж, в будущем году картина станет яснее.
Он поворачивается и непривычно тяжелой походкой идет к своему деревянному дому. Шлиман знает: он только что говорил глупости. Почти двадцать лет его работа в Трое считалась важной, и теперь выходит, что все было напрасно. Нет, это опять глупости! Ничто не было напрасно, ни ошибки, ни заблуждения. Если прежние выводы — сплошь заблуждения, значит только теперь начинает раскрываться истина.
Шлиман поддается усталости, которая как-то сразу делает его плечи сутулыми и сгибает спину. Он прислоняется к притолоке своего домика. С моря набегают низкие облака. В ушах — последние недели чувствовалось заметное улучшение—опять невыносимо шумит. Какой-то миг ему кажется, будто он снова маленький мальчик, пришел к фрейлейн фон Шрёдер и прижимает к уху одну из больших полосатых, как тигр, раковин. Только тогда шумела неизведанная, бескрайняя, манящая, полная красоты даль. Теперь же в шуме нет ничего, кроме невыносимой ноющей боли...
ЭПИЛОГ
Также скажи, почему ты печалишься духом и плачешь.
Слыша рассказ о судьбе аргосских данайцев и Трои?
Боги назначили эту судьбу им и выпряли гибель
Людям, чтоб песнями стали они и для дальних потомков.
«Одиссея». VIII, 530
Дженнаро, подметальщик улиц, стоит и болтает со своим кумом Марио в дверях его лавки.
— Мадонна миа! — восклицает Дженнаро, когда какой-то прохожий, внезапно взмахнув руками, тяжело падает на мостовую.
— Пьяный? — спрашивает, подходя, пожилая женщина.
— Больной, разве не видно, — недовольно бурчит Дженнаро, — да еще и господин. Бери, Марио, перенесем его к тебе в лавку. Может быть, тут он скорее придет в себя.
Они поднимают упавшего и несут в тесную лавку, где пахнет треской и керосином. Его сажают на дырявый плетеный стул, прислонив спиной к начищенному до блеска прилавку. Люди, стоявшие на улице, тоже втискиваются в лавку. Какая-то женщина, порывшись в сумке, вытаскивает нюхательную соль и подносит к носу больного. Марио кропит его лоб ледяной водой. Но все тщетно. Голова свесилась на грудь. Глаза закатились, видны одни белки. Дыхание неглубокое и прерывистое. Кто-то кладет на стол разбитые очки.
— Надо позвать врача, — говорит женщина с нюхательной солью.
— Глупости, — отвечает Дженнаро. — Отнесем его лучше в больницу напротив. Здесь мы ему ничем не поможем.
Они несут его через всю Пьяцца делла Карита к зданию больницы. Кто-то дергает за звонок. Начинаются переговоры. В конце концов старый сутулый привратник зовет дежурного врача. Больной лежит на грязном тротуаре, среди обрывков бумаги, окурков, апельсиновых корок и рыбьих костей. Появляется полицейский и просит любопытных немного расступиться.