Шняга
Шрифт:
Отчего-то Юрочка дом своим не считал, беспечно говорил – «это Машкино!» – и в любое время года спал в дровяном сарае, укрывшись тяжелым овчинным тулупом.
Местная фельдшерица однажды зимним вечером зашла проведать приболевшую Машу, увидала в открытом настежь сарае спящего на топчане Юру и была изумлена его мощной багровой спиной, широким загривком и мускулистой рукой, лежащей поверх косо накинутого тулупа.
Иногда, в сильные морозы, Маше удавалось уговорить брата ночевать в доме, где у него имелась своя комната с железной кроватью
Люди на этих фото были так незнакомо, нездешне хороши собой, что постороннему человеку и в голову не пришло бы, что это покойные родители Маши и Юрочки, а не актёры из старого чёрно-белого фильма.
Когда морозы ослабевали, Юра брал тулуп и снова шёл в дровяной сарай.
– Гулять надо на свои! – всякий раз, уходя, бодро говорил он.
* * *
Егоров широко зевнул и поёжился, под берегом ещё было прохладно. Солнце медленно выбралось из-за бугра, растопило остатки тумана над рекой, подсветило обрыв, жёлтую полоску песка, два поплавка и лежащую в камышах пузатую пластиковую бутылку. В пакете, пристроенном к дубовому корню, уже шлёпали хвостами четыре леща и пара плотвичек.
По ступенчатой тропке под гору спускался Юрочка.
– Ну как оно? – приблизившись, спросил он.
– Да чего-то не очень, – снова зевнув, ответил Егоров. – Не проснулась, наверное…
– Кто?
– Рыба, кто ж ещё…
Юрочка взгромоздился на пень и достал из кармана кителя горсть семечек.
Стало понемногу припекать. Над кочкой, густо поросшей молодым розовым клевером, прерывисто жужжала пчела, тихо шелестели в траве кузнечики; нарезая лихие круги над водой, щебетали ласточки, а на другом берегу, в заброшенном поповском саду заливался свистом и щёлканьем не угомонившийся с ночи соловей.
Егоров заслушался, впал в приятную задумчивость и чуть было не задремал.
Громкий механический стрёкот заставил его вздрогнуть. Егоров от неожиданности пригнулся и втянул голову в плечи, спину и руки будто прихватило морозом. Непонятной природы звук – настойчивый, с гулким металлическим эхом – постепенно усилился и внезапно смолк.
Стало тихо. Кузнечики затаились, исчезли куда-то ласточки и соловей будто умер. Егоров сглотнул, зажал ладонью правое ухо, потом левое. Тряхнул головой. Обернулся.
Юра, не донеся до рта щепоть с семечкой, сидел неподвижно и смотрел на воду. Переведя взгляд на Егорова, он смахнул приставшую к губе шелуху и, как ни в чём ни бывало, сказал:
– Клюёт у тебя.
Егоров спешно схватился за удочку, привстал, потянул, и, сверкая, забилась о воду крупная белобрюхая рыба.
Юрик развеселился и заёрзал, качая маленькими ногами.
– Вот оно так! Это потомучто!
Пока Егоров возился с рыбой и всё ещё дрожащими руками насаживал нового червя, Юрочка слез с пня и заковылял по тропке наверх.
– Лещей-то не возьмёшь? – крикнул Егоров ему вслед. – Возьми, Машка пожарит!
Юра, не оборачиваясь, помотал головой.
– Гулять надо на свои!
Егоров снова закинул удочку.
Странный механический звук сильно встревожил его, ничего подобного Егоров раньше никогда не слыхал. «Недоспал, что ли…» – успокаивал он себя. Однако у берега по-прежнему было необычно тихо, словно всё живое умолкло в недоумении. Бесшумно бегали водомерки. Стрекоза села на поплавок и замерла, как неживая.
За спиной что-то глухо и тяжко стукнуло, покатились к воде мелкие камешки, и тут же широким потоком хлынул в реку песок; поплавки сбило мутной волной, один оторвался и поплыл по течению. Егоров встал. На его глазах часть обрыва осела и громадным ломтём обрушилась в реку, накрыв собой берег, заросли камыша и дубовый пень, на котором только что сидел Юрочка.
В образовавшейся впадине матово блестело что-то гладкое, похожее на часть огромного механизма.
Егоров робко приблизился. Навстречу ему бесшумно выдвинулась металлическая площадка, над ней раскрылась овальная дверь. От площадки, срезав часть песочного отвала, опустился короткий трап.
Егоров попятился, едва не упал, а потом развернулся, и, не дыша, не оглядываясь, пошел по тропинке вверх.
3.
Егоров остановился у крыльца, положил ладонь на перила и долго стоял, хмуро глядя куда-то вбок – не то на сохнущий на изгороди круглый вязаный половик, не то на морщинистый ствол ясеня с глубокой поперечной бороздой от привязанной когда-то проволоки.
На ветке тихонько бормотал скворец. Заметил неподвижно стоящего человека, он смолк, пригляделся, разочарованно присвистнул и забормотал снова.
В доме было тихо, все ещё спали – Анна Васильевна на веранде, а в комнатах приехавшие накануне вечером гости – сын Сергей и две внучки.
«Пойду-ка я досыпать!», – решил Егоров и побрёл к сеновалу.
Проснулся он оттого, что внизу громко скрипнула дверь, лязгнуло ведро, и тут же стал энергично всхрапывать и чавкать поросёнок. Дверь снова заскрипела и хлопнула.
Егоров попытался вспомнить приснившийся нехороший сон, всполошился и сел. В сильном волнении он спустился с сеновала, надеясь, что в углу сарая чудесным образом обнаружатся удочки, а под кустом смородины будет стоять влажная от росы банка с червями, однако ни того ни другого на месте не оказалось.
По огороду цаплей вышагивала старшая внучка Дашка, длинноногая девица четырнадцати лет. Она что-то ела с ладони и отмахивалась от невидимой пчелы. Младшая – Нюта, в обнимку с куклой сидела на скамейке и задумчиво качала ногой.
Сергей стоял на коленях возле грядки с укропом и затягивал ключом муфту на поливном шланге. Рядом билась в воздухе водяная струйка, она то рассыпалась радужными брызгами, то вздымалась и опадала.
Анна Васильевна чистила картошку на веранде. Увидев мужа, заспанного и лохматого, она насмешливо сказала: