«Шоа» во Львове
Шрифт:
Было оглашено паническое распоряжение, по которому запрещалось лицам скапливаться в открытых подъездах, не разрешалось не только открывать окна с фасадной стороны зданий, но и подходить к ним. Горожане, привыкшие наблюдать мир как раз через окна, вопреки суровому запрету продолжали подсматривать за движением на улицах города. Запрещенное привлекало, хотя происходили трагические случаи, когда красноармейцы, заметив за оконными занавесками силуэты, открывали огонь. Как отмечалось, советские танки в погоне за диверсантами обстреливали башни церквей и костелов, обрывали провода городских сетей. Трамваи замерли, опустевшими улицами сновали только военные патрульные грузовики. Для маскировки от авиации автомобили были густо убраны
Тем временем антиукраинская истерия нарастала. Энкаведисты по заранее заготовленным спискам арестовывала украинскую интеллигенцию. Милиционеры прямо на улицах проверяли паспорта, выхватывая среди прохожих украинцев. Богу духа невинных людей, без предъявления обвинения, без каких-либо объяснений, только по национальному признаку, отправляли в тюрьму. Наша дворничка предупредила отца и Николая Щура не выходить без необходимой нужды на улицу. К слову, в военное время дворники имели с каждой властью самый тесный контакт, особенно дворники центральных улиц, которые были прямыми агентами полицейских органов. Отец послушался дружеского совета.
Почти рядом с нашим кварталом находилось две львовские тюрьмы: малые и большие Бригидки. Именно сюда направляли задержанных милиционерами людей. Бригидки с давних времен стали для украинцев символической тюрьмой. Австрийцы, овладев Галицией, провели касату (уничтожение) ненужных, на их взгляд, монастырей. Рациональная традиция Европы нетерпимости к молитвенным, разношерстным монашеским орденам. Зато почитали те религиозные заведения, которые придерживались знаменитого девиза бенедиктов «ora et labora» (молись и работай). Под австрийскую ликвидацию попал находящийся в центре Львова женский молитвенный комплекс св. Бригиды, с его большой территорией и большим двором. Просторное здание с крепкими средневековыми стенами и многочисленными монашьими кельями австрийцы легко приспособили под городскую тюрьму. В быту за тюрьмой долго сохранялось народное название Бригидки, хотя официально при разных властях эта тюрьма носила различные названия. Именно в Бригидках в период Австро-Венгрии томился молодой Иван Франко. Здесь польская полиция замучила до смерти во время следствия Ольгу Басараб, тут в тюремном дворе повесили юных украинских патриотов Биласа и Данилишина, тут казнили других украинских революционеров. Через Бригидки в польские времена прошли тысячи украинских политзаключенных, в том числе и Степан Бандера. В ионе 1941 года Бригидки оставались самой большой общей тюрьмой города Львова.
Именно тут под длительным следствием уже пол года сидел Владек Желязны. Бедная Соня разрывалась между тюрьмой и своим младенцем. Со свойственной еврейским женщинам самоотверженной настойчивостью Соня носила Владеку дважды в неделю передачи, добивалась с ним свиданий, хлопотала за него в прокуратуре, влияла в необходимом духе на свидетелей. С началом войны связь с Владеком оборвалась. Прием передач прекратился.
— Что же теперь будет с моим мужем? — охала Соня, — говорят, арестантов отправляют куда-то в Россию.
Утешать ее никто не собирался. Соседи почему-то были уверены, что Владеку не избежать тяжелого многолетнего приговора. Где-то на пятый-шестой день войны живой и здоровый Владек Желязны вернулся домой. Оказалось, милостиво отпустили на свободу, по причине чего выдали соответствующее удостоверение. Пробыв дома с родней не более полчаса, Владек прибежал к моему отцу. Его посещение поначалу нас удивило, поскольку Владек очень редко приходил к нам в гости.
— В тюрьме происходят ужасные вещи, — с таких слов начал он взволнованный рассказ. — Хотя нам, арестованным,
На другой день в тюрьме наступила необычная тишина, коридоры опустели, еду не раздавали. Такое впечатление, что надзиратели убежали. Мы пытались разбив двери, но это нам не удалось. Вечером в тюрьме снова послышалось движение. Зазвучали крики, плач, ругань и выстрелы. Сомневаться не приходилось — энкаведисты убивают заключенных. На следующий день начали вызывать из камер людей, выводить во двор и расстреливать. Чтобы заглушить крики людей запустили торохтящий двигатель.
Нас в камере было человек двадцать, и мы договорились между собой на вызов не отзываться, покорно, словно овцы на бойню не идти. Об кирпич я заточил держак алюминиевой ложки и сделал ножик, решив: если за мной придут, то хоть одного «чубарика» заберу с собой на тот свет.
После полудня звякнула в дверях «кормушка» и надзиратель крикнул: «Железный, выхади!».
Согласно договоренности я промолчал и не вышел. Через некоторое время опять слышу:
— Железный, выхади!
Я крепче сжал в руке свой самодельный нож и не отозвался. Так на протяжении дня меня вызывали еще несколько раз. Я не выходил.
На другой день слышу голос самого начальника тюрьмы:
— Железный, мы знаем что ты тут, не валяй дурака, выхади!
Понимаю, что-то тут не так. Очень настойчиво меня вызывают, к тому же сам начальник тюрьмы. Посоветовавшись с товарищами, я осмелился выйти. Вижу, тюремные «вертухаи» в коридоре приветливо улыбаются мне, начальник дружелюбно похлопывает по плечам, но я весь в напряжении: замечаю, ведут мня не в подвал, не во двор, а в канцелярию (знаю Бригидки как свои пять пальцев). У меня отлегло от сердца. Иду уже спокойнее. Вдруг глядь — открытая настежь камера. Знаю, там сидели в основном политические. Смотрю — заключенные покотом лежат на полу в луже крови. На стенах куски мозгов.
В канцелярии в разгаре пьянка: едят, пьют. Подумал, что у них наверно обеденный перерыв. Приглянулся — сапоги у энкаведистов забрызганы свежей кровью.
— Железный, почему ты так долго не откликался? — укорил меня начальник. — Ты же «свой парень», авторитетный польский вор, таких людей мы не обижаем. Если бы немного дольше на отозвался, могли бы и шлепнуть, — засмеялся он.
— На, выпей, польский вор, — и налил мне стакан водки. — Бери закусить, — пригласил меня, — вот колбаса, сало, хлеб — не стесняйся. Сейчас выпишем тебе пропуск и выйдешь на свободу.
Я немного надпил и так набросился на еду, что это развеселило энкаведистов.
— Проголодался польский вор, — смеялись они.
— Здоровый мужик, немного попостился и проголодался, — доброжелательно подтвердил начальник и вдруг спросил:
— А за бабами ты, наверно, тоже проголодался? У нас такого добра хватает. Пошли за мной, польский вор, угощу тебя девками.
Он завел мня в какое-то помещение, похожее на пыточную. Там на столах лежали полностью голые молодые девушки, привязанные за руки к каким-то стенным крюкам. Девушки тихонько, словно младенцы, скулили. Посмотрели на нас такими смертельно перепуганными глазами, что жутко стало.
— Выбирай любую, — сказал начальник.
— Кто они? — спросил я ошарашено.
— Какие-то харцерки. (Члены польской бойскаутской организации).
Увидев мою растерянность, добавил:
— Ну, понимаешь, харцерки это бешенные фашистки. Им все равно скоро каюк, попользуйся, пока еще можно. Девки молодые, сочные, воспользуйся случаем.
Я отказался, ссылаясь на истощение в заключении мужской силы. Начальник с пониманием хмыкнул, и мы вернулись в канцелярию. Подписав мне справку, на прощание веселым тоном пошутил: «Гляди, польский вор, больше не попадайся!».