Шоковая терапия
Шрифт:
– О, да, оно было очень… познавательным.
– Рад за вас.
По его тону, как обычно, невозможно было понять, говорит ли он серьезно или с сарказмом. Но к манерам Лицкявичуса я уже настолько привыкла, что научилась не обращать на это внимания.
– А как там Леонид? – поинтересовалась я. – Узнал что-нибудь?
– И да, и нет. У него появились подозрения насчет того, почему Татьяна Донская могла напасть на Геннадия Рубина.
– Серьезно? Что за подозрения?
– Наркотики.
– Наркотики? В такой крутой клинике?!
– Тем не менее он оказался прав: в крови и моче одного из пациентов «Соснового рая» действительно обнаружены следы кокаина. Он взял пробы после того, как парень устроил дебош и покалечил несколько человек.
– Надеюсь, сам Леонид не пострадал?
– Не особенно.
– Считаете, Донская тоже находилась под кайфом, когда убила вашего друга?
– Если так, то вывод напрашивается сам собой: кто-то в «Сосновом раю» снабжает народ «дурью».
– Господи боже мой!
– Странно другое. Павел Кобзев разговаривал с ребятами из группы Татьяны, и никто из них не упомянул об этой ее «маленькой слабости».
– Ну, о подобных вещах вообще-то говорить вслух как-то не принято, – заметила я.
– Возможно, вы правы. В «Сосновом раю» она делала пластику и лечилась от депрессии. Депрессия – один из сопутствующих наркомании эффектов.
– Если в день гибели Рубина Донская находилась под действием наркотиков, она вполне могла вообразить себе невесть что и напасть на него просто так!
– Между прочим у Леонида возникла еще одна идея.
– Я слушаю.
– Он полагает, что, возможно, Геннадия убила вовсе не Татьяна.
– Кто же тогда?
– Если б знать! В клинике работают несколько подозрительных личностей – например, Денис Розбаш, тоже рефлексотерапевт, который спал и видел, как бы ему остаться единственным специалистом в «Сосновом раю».
– Конкурент Рубина?
– Именно. Или вот, скажем, Анфиса Караваева…
– Караваева? Это ведь она внесла залог за квартиру Ольги Малининой!
– Видите, сколько тут всяких странностей, Агния? Дело, похоже, гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд, а без использования возможностей ОМР трудно действовать так, как необходимо.
– А как именно необходимо? Что бы вы сделали, Андрей Эдуардович, если бы по-прежнему руководили Отделом?
– Во-первых, я бы добился разрешения на эксгумацию тела Татьяны Донской с целью установления наличия следов кокаина в ее крови и тканях.
– Разве в отчете патологоанатома этой информации нет? – удивилась я.
– Вскрытие не проводили.
– Как?!
– Агния, факт самоубийства установили сразу же, а в таких обстоятельствах проведение экспертизы не считается необходимым. Если бы, конечно, родственники настаивали, возможно, так и произошло бы, но это – не наш случай.
– Я так понимаю, к Толмачеву обращаться бессмысленно?
– Даже не напоминайте!
Лицо Лицкявичуса исказила гримаса брезгливости и отвращения.
– А как насчет Карпухина? – сказала я, подавшись вперед. – Может, он сумеет…
– Боюсь я его задействовать, – покачал головой бывший босс. – Он уже столько раз подставлялся из-за наших дел, а теперь ведь у него даже «прикрытия» в лице ОМР нет: чуть что, Толмачев скажет, что он ничего не знает и Карпухин действовал исключительно по собственной инициативе. Да и вам я тоже не хотел бы навредить: Кадреску ведь уволился, а вы…
– Не думайте об этом, Андрей Эдуардович! – перебила я. – Чем я занимаюсь в свое свободное время – мое личное дело.
– Боюсь, Толмачев так не считает.
Вошел Раби. При взгляде на нас он сокрушенно покачал головой.
– Лежать надо! – заявил он авторитетно, тыкая пальцем в Лицкявичуса. Тот недовольно поморщился и снова отвернулся к окну. – Если не лежать, – продолжал свою лекцию домоправитель, – совсем плохо будет, да?
Его странная манера – произносить это междометие в конце утвердительных предложений с вопросительной интонацией – всегда меня забавляла.
– Надоел он мне, – вздохнул Лицкявичус, – хуже горькой редьки!
Вид у него при этом был самый что ни на есть мученический. Я подумала, что, если бы не Раби, он вряд ли так быстро вновь оказался бы на ногах: домоправитель заботился о своем хозяине лучше, чем любая сиделка. Внезапно я поймала себя на странной мысли: жаль, что я не имела возможности сама ухаживать за Лицкявичусом, ведь, в конце концов, я медик, и у меня бы это всяко вышло лучше, чем у малообразованного Раби. Он, конечно, хороший человек и очень трепетно относится к моему бывшему начальнику, но, что ни говори, он – не специалист!
– Что он говорит, да? Надоел ему Раби, да?
Несмотря на плаксивый тон, которым были произнесены эти слова, лицо домоправителя отнюдь не выглядело обиженным.
– Чай будете? – спросил он, как ни в чем не бывало.
– Кофе будем, – буркнул Лицкявичус.
– Значит, чай! – усмехнулся Раби и быстро удалился.
– Ну, что ты будешь делать? – развел руками Лицкявичус.
Я рассмеялась. Он внимательно посмотрел на меня, и мне вдруг показалось, что сейчас я получу замечание, как первоклассница, которую угораздило сорвать урок. Почему под его взглядом я всегда испытываю неловкость? Не раз замечала, что в присутствии Лицкявичуса я веду себя как-то иначе, чем в обычной жизни, словно вынуждена следить за каждым своим словом или движением. Это тем более удивительно, что он никогда не вел себя авторитарно ни с одним из сотрудников Отдела: авторитет Лицкявичуса непререкаем, поэтому ему никому ничего не приходится доказывать. Так почему же я все время чувствую себя так, словно обязана что-то доказать ему?
Однако он ничего не сказал. Вернее, сказал, но совсем не то, чего я ожидала.
– А как у вас… вообще, Агния? В смысле, как дела… на работе, дома?
Видимо, вид у меня был настолько ошарашенный, что Лицкявичус тут же счел необходимым объяснить свой неожиданный интерес:
– Я загружаю вас работой, за которую вы не получите ни денег, ни благодарности от начальства, но мне немного стыдно, что я ни разу не спросил у вас об этом. Шилов не возражал против вашей поездки в Москву?
Он наступил на больную мозоль, и я закусила губу. Не скажу, чтобы Олег разозлился, но наши отношения стали довольно прохладными с тех пор, как я вернулась. Он ничего не говорил, а я не сочла нужным рассказывать о результатах своей поездки. В общем, мы оба старательно делали вид, что ничего не произошло.