Шолохов
Шрифт:
Иван рассказал, что в стоге он просидел несколько дней, решив, что как раз на станциях его и ищут. Когда продукты кончились, вышел под покровом темноты к железной дороге, прицепился к товарняку и уехал на нем в соседнюю область. Там купил костюм и потихоньку, меняя поезда, добрался до Москвы. На Главном почтамте написал заявление на имя Сталина, сдал его в комендатуру у Кремлевских ворот. Оттуда прямиком отправился на Курский вокзал и уехал к товарищу по гражданской войне. Жил у него несколько дней, а потом рискнул съездить в Новочеркасск, повидаться с семьей. На квартиру не ходил, а выследил жену и окликнул ее в темной подворотне. От нее узнал, что к ним домой звонил сам Поскребышев, секретарь Сталина, вызывал его в ЦК. Тогда Погорелое пошел прямо в горком, к секретарю Данилюку. Ему сразу дали машину до Луганска, а оттуда уже он поездом добрался до Москвы.
— Данилюк перед отъездом дал мне нашу газету «Знамя коммуны». —
— Ну а я точно так же с трупа беляка сумку с «Тихим Доном» снял! — воскликнул Михаил.
Посмеялись невесело. Потом Михаил рассказал Ивану о своем разговоре со Сталиным и Ежовым. Ежов был бледен, задавал отрывистые вопросы, не глядя Михаилу в глаза. Потом, минут через двадцать после прихода Ежова, Сталин отпустил Михаила, наказав сидеть в Москве и ждать очередного вызова.
— Значит, ты убедился, что Сталин ни при чем, — сказал Погорелов. — А Ежов?
— С Ежовым сложнее… Темная лошадка. Он Петра, Логачева и Красюкова год назад выпустил, но перед этим, на допросе, старался запутать их, выудить у них показания на самих себя. За Евдокимова стоял горой… Есть еще кое-что, личное впечатление… Не знаю, как вам и сказать… В общем, был я этой весной на сессии Верховного Совета. Поймал там Ежова, в очередной раз просил, чтобы провели новое расследование о все еще сидящих в тюрьмах вешенцах. А он говорит: «Ну что мы будем с вами на бегу о делах, приезжайте ужинать ко мне на дачу». Ну, думаю, так действительно лучше. Наивный! Приезжаю, выходит ко мне его жена, Евгения Соломоновна. А это, надо сказать, такая царица Савская, Саломея! Весьма соблазнительная штучка! Мужиков меняла как перчатки. Была замужем за внешторговцем Хаютиным, любовницей у Бабеля, Кольцова, Семена Урицкого. Познакомились, она сразу глазки начала мне строить. Прошли в столовую, а Женя эта садится не рядом с мужем, как водится, а со мной, чтобы, стало быть, на правах хозяйки за мной ухаживать, хотя там для этого прислуга вышколенная есть. Николай Иванович и бровью не ведет. Сидит, маленький такой, важный, крахмальную салфетку за воротник заткнул — такое ощущение, что над скатертью одна башка кудрявая висит. Ну, выпили, закусили малость, и я к делам своим повернул. Ежов слушает рассеянно, а Женя откровенно скучает, вздыхает белой грудью — как, мол, это скучно, аресты каких-то колхозников! Я — свое, а она начинает то ногой, то плечом как бы невзначай ко мне прижиматься и декольте своим прямо перед носом крутит. Я круглыми глазами смотрю на Ежова, как он на это реагирует, а он кушает себе спокойно и в ус дует. Ну, я закончил свое прошение с грехом пополам, отдал ему бумаги, а он пожал своими плечиками, буркнул: «Разберемся. Хотя мне кажется, после Шкирятова ничего нового мы здесь не найдем. Дело ясное». Я говорю: «Совсем не ясное, тут страдают честные люди, тут действуют враги…», — и начинаю по новой, а Женя эта вдруг завела патефон и тянет меня танцевать. Ну, неудобно отказываться, когда дама приглашает, пошел. Тут уж она на поворотах так стала ко мне прижиматься, что меня аж в жар бросило. Я ж не железный! А Николай Иванович сидит себе, как и раньше, ест сладкое, улыбается вежливо. Вернулись за стол, я перевел дух, открыл рот, чтобы снова о делах наших скорбных, а Женя мне: «Я работаю в журнале «СССР на стройке», и мы готовим номер, посвященный красному казачеству. Это такая удача, что Николай вас пригласил! Ведь такой номер немыслим без Шолохова» — и так далее, а сама снова ногой прижимается. В общем, весь мой пар в свисток ушел, серьезного разговора не получилось. Вышел от них, думаю: хорош нарком! Это уже что-то американское: он мне свою жену только что в постель не положил, чтобы от меня отвязаться! Потом, уже летом, когда я пришел в «СССР на стройке» как раз по вопросам казачьего номера, я снова увиделся с этой Женей. Она обрадовалась, а я решил сделать вид, что приударяю за ней, чтобы разузнать с ее помощью — что же за человек Николай Иванович? Уж очень он меня заинтересовал после того ужина!
— Да ладно тебе — «решил сделать вид»! — махнул рукой Петр Кузьмич. — Рассказывай! Небось хотел совместить приятное с полезным!
— Попрошу не перебивать… Но чуть я о нем — она ротик на замок и пальчиком грозит! Выучка! Но я же таких дамочек знаю, как у них языки развязываются. Пригласил ее пообедать в ресторан, в «Националь». Для отвода глаз взял с собой Фадеева, чтобы, стало быть, не компрометировать жену наркома. Когда он хорошенько выпил и закусил, я ему шепнул на ухо: «Саша, ты не оставишь меня погутарить вдвоем с дамой?» Он в этих вопросах понятливый, сразу поднялся, сказал: «Дела» — и был таков. Ну а я принялся
— А с кем — с мужиками, что ли? — скривился Луговой.
— Точно так же и я у нее спросил. А она эдак бровью повела: понимай, мол, как хочешь, если не дурак. А теперь подумайте, что это значит, если он с мужиками спит.
— А что это значит? — заржал Луговой.
— Это, брат, многое значит! Обычный-то развратник на таком посту человек ненадежный — слишком многое скрывать приходится, а гомосексуалист тем более! Он зависит от любого человека, кто знает о его тайной страстишке! Знаешь, как говорят: «Коль начальник педераст, он и Родину предаст!»
— Слушайте, я знаю чекистов, — сказал Погорелое. — У особо рьяных из них просто не стоит — ни на жен, ни на любовниц.
— Может, и так, — вяло согласился Михаил.
…Они не знали, что в их номере к этому времени уже установили прослушивание. В этот же день, 29 октября, Евгения Соломоновна Хаютина-Ежова была по приказу своего мужа арестована и помещена на принудительное лечение в подмосковный психиатрический санаторий.
Погорелов провел в Москве уже больше суток, а вызова к Сталину все не было. Все эти дни Михаил и Луговой не брали в рот ни капли спиртного, ожидая звонка Поскребышева, а выпить, снять нервное напряжение очень хотелось с самого дня отъезда.
Да и тягостно было просто так, без дела, сидеть в гостиничном номере.
Погорелое, перейдя на «нелегальное положение», тоже, естественно, эти две недели постился. Шолохов и Луговой поменяли свой номер на трехместный (к великой досаде «слухачей», наверное), но втроем, как водится у русских людей, им вести трезвый образ жизни стало значительно труднее. Вечером 30 октября, когда день в очередной раз прошел впустую, Михаил сказал: «Баста! Нельзя же так измываться над православными! Уж лучше бы убили!» — и пошел в буфет за коньяком. С отвычки врезали крепко, забыв про бдительность… Около одиннадцати, когда буфет уже закрылся, Михаил неверными шагами, да еще придерживая Погорелова, который взялся его конвоировать, пошел в ресторан за новым «горючим». Хорошо знающий его «мэтр» выдал ему две бутылки «КС». Шолохов стал рассовывать их по карманам, наткнулся на наган, вытащил его, сунул «мэтру»: «Подержите, пожалуйста». Ресторанный служака испуганно отшатнулся. Погорелое, осклабившись, сграбастал оружие, пояснив «мэтру»: «Зажигалка».
Утром, продрав глаза, сели, небритые, опохмеляться. И тут резко зазвонил телефон. Это был Поскребышев. Он велел Шолохову и Погорелову немедленно ехать в Кремль, а Луговому сидеть и ждать у телефона. Почему он должен остаться, Михаил не понял, но думать над этим было некогда. Они наскоро побрились и побежали вниз, где их ждала машина.
Когда шли по кремлевскому коридору, Погорелов вдруг тихонько запел: «Эй вы, морозы, вы, морозы лютые…» Шолохов столь же тихо подпел ему, потом сказал:
— Вот вернемся, тогда споем во весь голос, или… — он показал пальцами решетку.
Поскребышев при их появлении потянул носом, прошипел:
— Вы что, с ума сошли? Ведь ваша судьба решается!
Шолохов и Погорелов повесили головы. Поскребышев отвел их в приемную, поставил на стол чай, бутерброды, фрукты. Потом всыпал в ладонь каждому по горсти кофейных зерен:
— Погрызите.
Михаил с Иваном попили чайку, пожевали зерен. Тут дверь открылась, и в глазах зарябило от чекистских ромбов. Поскрипывая сапогами и портупеями, в приемную вошли гуськом Гречухин, Коган, Щавелев и «Лука Мудищев». Они как ни в чем не бывало поздоровались с Шолоховым, демонстративно не замечая Погорелова, и молча уселись напротив. Михаил встал и пошел к Поскребышеву:
— Саша, я, конечно, не выдержал напряжения и выпил, каюсь. Но ты-то трезвый! Как же ты посадил меня в одной приемной со сволочами, которые хотели меня убить? По-твоему, это очень остроумно?
— Но куда же мне их девать? У нас же не дворец бракосочетаний, где жених с невестой ждут церемонии в разных помещениях. Успокойся. Тебе еще у Сталина с ними сидеть, привыкай. Ждать осталось совсем недолго. Сейчас подъедет Луговой.
Михаил вернулся в приемную, где в гробовом молчании сидели друг против друга Погорелов и энкавэдэшники. Через несколько минут появился Луговой, опешил на секунду, увидев Гречухина с компанией, но затем, придав рябому лицу невозмутимое выражение, подсел к Михаилу, шепнул ему на ухо: «Сейчас, когда я был у Поскребышева, к Сталину прошел Ежов».