Шолохов

Воронцов Андрей Венедиктович

Вскоре после этого Меньшикова и Киселева действительно перевели — причем Меньшикова с повышением, в Сочи. На их место приехали Чекалин — вторым секретарем, и Тимченко — начальником ГО НКВД. Они повели себя точно так же, как их предшественники.

Тройка шеболдаевских порученцев (включая Виделина, редактора районной газеты) в борьбе с Шолоховым не брезговала ничем. Летом 1936 года они стали посылать на его имя и имя Марии Петровны пакостные анонимки, в которых фигурировало имя Эммы Цесарской и другие имена — «любовниц» Михаила и «любовников» Марии Петровны, ни ему, ни ей неизвестные. Как-то Михаил сказал об анонимках Тимченко, и тот, улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора «письмишек». Шолохов отказался, будучи твердо убежденным, что именно он и является автором этих «произведений».

В конце 1936 года ситуация изменилась. Из Москвы понаехали чекисты и стали отлавливать «крупных зверей». Взяли Рудя — начальника краевого управления НКВД, Меньшикова, Цейтлина, Базарника, Касилова, Лукина… Потом «загремел» и сам Шеболдаев,

издавна связанный с троцкистами, — сначала в Курск, секретарем обкома, а потом и на Лубянку, где его били сапогами в живот, кормили селедкой, не давая воды, а потом отвели в подвал и выстрелили в затылок… Из-за привязанности к Шеболдаеву погорел и Резник. Он счастливо пережил арест в Москве своих высокопоставленных дружков Блюмкина и Паукера, отстранение Ягоды, но в разгар «ежовщины» попало кое-кому на глаза его донесение, что «банда контрреволюционеров в Вешенском районе, во главе которой стоит певец белого казачества Шолохов, превозносимый в эмиграции самим атаманом Красновым, взяла прямой курс на персональное уничтожение бесконечно преданного идеям Ленина и Сталина руководителя края Шеболдаева Б. П.». «Кто сей?» — спросили у заключенного Шеболдаева. «Старый троцкист», — равнодушно ответил тот. На беду Резника, сидел уже в ту пору в тенетах и Меньшиков, обвиненный в немецком шпионаже. Когда приступили с вопросом о Резнике к нему, Меньшиков, лишившийся уже всех зубов, не сморгнув, заявил: «Резник — создатель фашистской организации в Ростове-на-Дону».

На первом же допросе Резник, узнав, что он — агент немецкого фашизма, заклацал зубами, выкатил страшно налитые кровью глаза, закричал что-то дико о погромах, что их, мол, делали «такие же», поэтому его били особенно сильно. До подвала он уже сам дойти не мог, тащили под микитки. Голова его каталась по груди, он все бормотал что-то на идиш, и только одно слово было понятно: «Шолохов… Шолохов…» В подвале он вдруг бросился исполнителям в ноги, хватался за сапоги, визжал, плакал. Они отодрали его от себя с великим трудом, швырнули головой в угол. «Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи!» — пронзительно заверещал Резник и так кричал до тех пор, пока ему не выстрелили прямо в черный, бездонный, разверстый в страшном крике рот.

Эх, Резник, забубенная головушка! Послушался бы ты внутреннего голоса, сказавшего тебе одиннадцать лет назад, когда ты вышел от Авербаха, что не надо бы тебе, красноглазому, больше связываться с Шолоховым, что не кончится это добром, что это особенный, опасный, богатый на выдумку гой, в светлом взгляде которого читается: «Смерть» — и не чья-нибудь, Илие, смерть, а твоя. Но ты не послушался…

Ежовская «чистка» на Дону не облегчила положения Михаила и его друзей. Разворошили осиное гнездо, прихлопнули несколько зазевавшихся особей и на этом остановились. А растревоженные осы летали как сумасшедшие, готовые закусать до смерти первого встречного… Шеболдаевские кадры в крайкоме и НКВД, в большинстве своем оставшиеся на прежних местах, поняли: либо Шолохов, либо они, третьего не дано. К тому же с самого начала чистки, даже неся потери и в своих рядах, они активно использовали ее в собственных целях. Еще в ноябре 1936 года Сперанский, ставший начальником Миллеровского окружного отдела НКВД, и Тимченко сварганили, чтобы изменить направление чистки, дело об эсеровской организации в слободе Ново-Греково. Родом из этой слободы был и Красюков — член бюро Вешенского райкома. Сперанский и Тимченко выжали из Иванкова, местного учителя, записанного в руководители организации, показания о том, что Красюков — тоже эсер, после чего его сразу арестовали.

Чекалин, Тимченко и Виделин настаивали, чтобы Красюкова исключили из партии, Шолохов, Луговой и Логачев были против. Голоса разделились, вопрос был передан на рассмотрение районного собрания коммунистов, а они почти поголовно (91 из 104) проголосовали против. Ситуация обострилась донельзя. В январе 1937 года в столицу края, преобразованного теперь в область, прибыл вместо Шеболдаева хорошо знакомый здесь Евдокимов. У него было такое же отношение к Шолохову и его друзьям, как и у встретивших его шеболдаевцев. Он отлично понимал, что уживется с Шолоховым лишь в том случае, если перетрясет окопавшиеся здесь с конца 20-х годов кадры и вообще будет петь под его дуду. Но Евдокимов был не такой уж любитель литературы, чтобы делиться властью с писателем, пусть и всемирно известным. В отличие от Шеболдаева у Евдокимова были хорошие отношения с новым руководителем НКВД — Ежовым, да и вообще он был похитрей. Михаил называл его старой хромой лисой, съевшей зубы на чекистской работе.

В январе на пленуме обкома выступил Луговой, приводил безобразные факты политики прежнего руководства, напомнил об опале, в которой вешенцы всегда были у Шеболдаева. Евдокимов вдруг принародно заорал на Петра Кузьмича: «Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вешенской богему создали! Шолохов у вас — альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него. Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!»

В феврале удар вдруг по вешенцам нанес директор Грачевской МТС Корешков, бывший вешенский заврайзо, тот самый, который в 1932 году предлагал уполномоченным крайкома поискать у себя в заднице «сплошные колоски» (а Михаил имел неосторожность рассказать об этом в письме Сталину). Он, оказывается, служил не только в Красной армии, как писал Михаил Сталину, но и у белых, и настоящая его фамилия была Коржиков. Удивить такой историей на Дону кого-нибудь было трудно, но

обо всех бывших беляках из своего окружения Михаил знал (даже если о них не знал НКВД), а вот о Корешкове — нет. К тому же беляком он был, по-видимому, активным, участвовал в расстрелах красноармейцев. Сперанский вышел на него случайно, раскручивая свое липовое дело об эсерах в Кашарском районе, и очень обрадовался. Пройдя выучку у Резника, он любил использовать в своей работе настоящих контрреволюционеров. Как в свое время Ермакову и Сенину, он предложил Коржикову «помочь» органам разоблачить вражескую организацию в Вешенской — желательно как троцкистскую. Для начала Корешков-Коржиков должен был дать материал на Слабченко, директора совхоза «Красный колос», друга Шолохова и Лугового. Слабченко тоже в свое время воевал за белых. Коржиков сказал, что подумает, пошел к Шолохову и честно все ему рассказал. «Что мне делать?» — спросил он. Михаил посоветовал ему написать Ежову о том, что Сперанский провоцирует его и понуждает под угрозой ареста и расстрела дать лживые материалы на Слабченко. Что решил Коржиков, Михаил не знал. Но в марте Слабченко арестовали, а вместе с ним — брата Марии Петровны Василия Громославского, служившего до закрытия Букановской церкви в 1929 году диаконом в ней, а потом работавшего в «Красном колосе». Коржиков оставался на свободе, из чего можно было сделать вывод, что он предложение Сперанского принял. Но вскоре, как некогда Сенина, арестовали и его.

Потом пошли аресты в Вешенском районе. Брали преимущественно оставшихся в живых участников восстания 1919 года, близких к Шолохову и его друзьям, — Конкина, Точилкина, Кривошлыкова, Махотенко, Чукарина — того самого, за дочь которого Катю сватался Михаил в 1921 году. С каждым новым арестом Евдокимов вел себя все уверенней. Несмотря на то что Шеболдаев был уже арестован, он с ходу отметал все разговоры о «шеболдаевских кадрах» в обкоме. В апреле, на закрытом бюро Вешенского райкома, когда Луговой назвал Чекалина «шеболдаевцем», Евдокимов жестоко обрушился на него: «Кто дал тебе право делать имя Шеболдаева нарицательным?!»

В мае, в разгар сева, бюро обкома сняло Лугового и Логачева с работы и поручило бывшему троцкисту Шацкому «просветить» их — то есть проверить, не враги ли они народа. «Все кончено», — сказали они Михаилу, вернувшись в Вешенскую. «Нет, ребята, — ответил он, — все будет кончено, только когда вас похоронят. А так, даже если вас арестуют, помните — с вами Шолохов. А это в Советском Союзе кое-что значит».

Чтобы Луговой и Логачев не сидели дома и не предавались тоскливым мыслям, Михаил тащил их на рыбалку. Рыболовами они оба были не ахти какими, надлежащего терпения закидывать лесу и ждать поклевки не имели, лезть в воду с сетями тоже не особенно рвались, поэтому он вручал им черпаки — толстые жерди с набитыми на них здоровенными обручами, на которые крепились мелкоячеистые сети, греб на середину Дона, табанил веслами и велел им опускать сачки в воду против течения. Большого улова такой способ не давал, но на уху за полчаса начерпать было можно. В сетчатые мешки попадалась плотва, чехонь, порой даже стерлядки. «Видите, — говорил Михаил друзьям, — вот так и ловят нашего брата: не сетями, потому что нет таких сетей, которыми всю Россию опутать можно, а черпаками. Кто попался дуром — того и на уху! Мораль сей басни какова? Важно не плыть по течению и не лезть под черпак!» Наловив рыбы, плыли на другой, лесистый берег, садились там под раскидистыми ивами, разводили костерок. Сверкало в свежей листве еще нежаркое солнышко, пела иволга, неустанно шумело на стремнине течение Дона, пахло цветущими травами, влажной, распаренной землей, речным илом. Это была жизнь, которую Михаил хорошо знал и любил, а его друзьям-партийцам она выпала только в детстве, отчего сегодня им приходилось труднее, чем ему. Не умели они видеть неповторимый, чудесно меняющийся мир природы, вечно новые облака, воду, деревья, травы, забыли названия многих из них… Михаил, помешивая ложкой в ведерном котелке, варил свою знаменитую уху, с наслаждением вдыхая змеящийся от варева дымок, открывал «под дымок» бутылочку, а «под ушицу» — другую, травил им байки у догорающего, подернувшегося сизым пеплом костра. «Вы не дюже печальтесь о работе, — говорил он им. — Работа дураков любит. Еще наработаетесь за жизнь — по гроб хватит! А вот так посидеть, не торопясь ушицы сварить, поговорить за жизнь без всякой политики — дорогого стоит. Считайте, это у вас отпуск».

Но «отпуск» быстро закончился. В начале июня Евдокимов вызвал Лугового и Логачева в Ростов. Они, понимая, что обратно, возможно, не приедут, стали прощаться с Михаилом. «Нет, прощаться пока не будем, — сказал он. — Берите мою машину — и она же привезет вас обратно». Машина вернулась пустой, с одним шофером. Как потом узнал Михаил, Шацкий вызвал Лугового и Логачева по очереди к себе в кабинет и начал «просвечиванье». Оно заключалось в том, что сидевший тут же работник НКВД обыскал их, после чего Шацкий сказал: «Отправляйтесь в НКВД. Дело ясное…»

Дней через пять, на краевой партконференции, Михаил подошел к Шацкому:

— Где Луговой и Логачев?

— Сидят твои друзья, Шолохов! — радостно ответил Шацкий. — Показания на них сыпят вовсю. Но по Вешенской это — только начало… Там будут интересные дела. Вешенская еще прогремит на всю страну!

— Арест Лугового и Логачева — ошибка, — сказал Михаил, твердо глядя в глаза Шацкому. — Точнее — действия врагов.

— Это не в мой ли огород камешек? — смеясь, спросил Шацкий. — Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал на ответственную работу Николай Иванович Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК.