Шорохи и громы
Шрифт:
Вынося приговор курам, я не подозревал, что и моя судьба уже была решена. Я строгал кочаны острым ножом, жена укладывала капусту в ведро, посыпала солью. Мы хрустели кочерыжками, как вдруг вошел почтальон.
– Вот здесь распишитесь, пожалуйста, в получении.
Это был зов военной трубы…
– Так я и знал, – с досадой сказал Лев Евгеньевич. – О школе никто не думает.
Явиться предписывалось завтра, за неявку было обещано уголовное преследование. Утром автобус, как теперь часто бывало, не пришел. И я отправился месить грязь до Алеховщины. Вдоль лесных опушек
Десятиклассники прислали мне в часть коллективное письмо, где с соблюдением всех правил орфографии и пунктуации сообщали, как меня им не хватает. Я тоже скучал. А через несколько месяцев, когда стали возможны свидания, в эстонскую Валгу, приехала жена. Нам разрешили два дня пожить в гостинице.
– Ну, как там десятый класс? – спросил я.
– Шлют привет, – сказала она. – А у меня для тебя сюрприз. – И достала из сумки куриную ножку.
Догнала меня куриная нога.
Руки брадобрея
Военная моя служба началась в эстонском городе Валга. Когда жена приехала меня навестить, мне дали на три дня увольнительную и разрешили пожить в гостинице. Там я очень скоро обнаружил, что забыл бритвенные принадлежности. Выходить в город в форме, с женой да еще небритым было небезопасно. В часть заходить не хотелось, а тут наш новый знакомый по фамилии Фридман, которому мы передавали письмо из Ленинграда, сказал:
– Хотите я вас порекомендую своему парикмахеру? Между прочим, он брил Ленина, когда оба жили в Финляндии. Правда, он предпочитает об этом не распространяться.
– Почему?
Фридман пожал плечами.
– Боится, что могут быть какие-нибудь неприятности.
Через час я сидел в кресле с салфеткой вокруг шеи, а возле меня, взбивая в чашечке пену, стоял невысокий пожилой еврей, чему-то слегка улыбаясь. Наверное, он знал, что мне доверена тайна его трудовой биографии. Теперь я понимаю, что ему было чего опасаться. Раз брил Ленина, значит, мог брить и кого-то из его окружения. А там, как выяснилось позже, было полно троцкистов и меньшевиков. Контакт. Обмен информацией, кто знает…
Между тем во время всего этого священнодействия я следил за его руками, припухлыми и анемично белыми. Было трудно поверить, что они прикасались к лицу Ильича. И когда он двумя пальцами взялся за кончик моего носа, чтобы намылить надгубье, я даже слегка вздрогнул. Каждое прикосновение его рук было поистине моей встречей с Лениным. Правда, конспиративной. Горячий компресс только добавил блаженства. Наконец он снял салфетку, промокнул мне лицо, и все так же улыбаясь, сказал:
– Вот и все, молодой человек. Теперь никакой патруль вам не страшен. Если хотите знать, в этом кресле еще не сидел ни один красноармеец.
Я не остался в долгу:
– А я еще никогда не брился у парикмахера…
Он торопливо перебил меня:
– Ах, та-ак! – Он покосился на соседнее кресло. – Никогда не брились у парикмахера?
Именно это я и хотел сказать и ничуть не более. Я не собирался его выдавать.
– А кто же вас брил?
– Сам себя, безопасной бритвой.
– Ах да, конечно,
Много позже, когда я слушал рассказы о „встречах с Лениным“ от людей, которые видели его издалека, из толпы, я всегда вспоминал этого, наверное, единственного в стране человека, который скрывал, что он не только видел вождя, но и трогал его лицо, массировал, сжимал в руках, как, может быть, позволяли себе только Крупская или Инесса Арманд. Или другой брадобрей.
У нас с Лениным был один парикмахер?..
Права человека
Вклад мой в борьбу за права человека небольшой, но всё-таки…
Командир взвода лейтенант Карпов не переносил наших жалоб на невзгоды солдатского быта: – Вот погодите, неженки, – говорил он. – Попадете в окопы!.. – И дальше не знал, что сказать. По-моему, ему и самому в них не хотелось.
Дело было зимой. Каждое утро меня ожидала мучительная процедура. После зарядки, пробежки, нужно было идти в умывальник с ледяной водой и там, кое-как намылив кисточкой подбородок, скрести его лезвием „Нева“. От этого истязания кожа лица была в постоянном раздражении и порезах. В своих претензиях я дошел по команде до лейтенанта Карпова, и он ответил надменно-насмешливо, гордясь собою, как до него отвечали младший сержант и старшина: – А в окопы вам тоже горячую воду надо будет носить?
Тут случилась инспекторская проверка. В часть приехал начальник химических войск округа полковник Усков. Нрав у него был крутой, поступки решительные, вид молодецкий. Однажды, услышав, как за стенами учебного класса он распекает наше начальство, мы поглядели в окно, и нам открылась такая картина. Стоят три офицера во главе с нашим комбатом, а перед ними, слегка отвернувшись, но, не переставая кричать, полковник поливает газон сильной струей.
А „генерала“ ему все не присваивали. Солдаты говорили, что на кальсонах у него уже нашиты генеральские лампасы.
И я решил: будь что будет.
И вот проверяющий в сопровождении свиты медленно обходит наш строй. Останавливается возле меня, взгляд орлиный.
– Почему не побриты?
– От холодной воды раздражение, товарищ полковник.
– Пом по тылу! – гаркает он и движется дальше. – Почему у солдат нет горячей воды?
С тех пор каждое утро дежурные, обжигаясь и матерясь, разносили по умывальникам бачки с дымящимся кипятком.
Но на этом борьба за права человека для меня не закончилась. На одном из комсомольских бюро я сказал, что пора бы уже вынуть ложки из-за голенищ и сдать их в столовую, чтобы их там мыли.
– А в боевой обстановке, в окопах, кто вам будет мыть ложки? – насмешливо спросил наш лейтенант. У него было непоколебимое чувство юмора.
Все же через некоторое время ложки обобществили.
Вот такие, как я, постепенно и разрушили боеспособность Советской армии.
А про окопное житьё ветераны войны вспоминают всякое: кто сырость, кто вешние воды, кто снайперов. Но некоторые настаивают: главное – жить не давал острый запах мочи.
Певцы