Шорохи и громы
Шрифт:
– А ведь когда-то вместе бегали, теперь уж, наверное, не помните.
Зашли в пару магазинов – тоже пусто. На крыльце сидят старухи, лузгают семечки. В каждом огороде и картофельном поле – тяжелые подсолнухи.
– Скоро ли придем?
– Скоро, скоро!.. Домишко у меня небольшой, но хороший.
Из деревни вышли в лес. Стоят нетронутые рыжики, подосиновики, волнухи. А дома всё не видно.
– У меня собака есть. Дружба, ох, злая! Но ты не бойся, я ей скажу. В таком месте, как мы, без собаки нельзя. Волки подходят. Я тебе завтра баньку истоплю. Сейчас придем – рыжиков поедим со сметаной. Любишь рыжики-то?
Он
– Где она-то?.. Где она?
«Она» – хромая беззубая женщина – вышла от соседей. Странно видеть ее рядом со стройным, моложавым Максимом Дмитриевичем. Это его вторая жена. Какова же была первая?
Из дома, высунувшись в окно, тонко залаяла собачка Дружба. Оказалась добродушной дворняжкой. Домик жалкий, комната она же и кухня, половиц не хватает. Обстановка убогая. Дверь из сеней невысокая, я стукнулся о притолоку. Ох, и любит русский мужик приврать. Но все оказалось не так плачевно: в хозяйстве козы и овцы, куры и гуси.
Хозяйка поставила на стол похлебку в большой миске и две ложки. Максим Дмитриевич сказал: «– Мне хлеб-то не раскусить». И стал крошить хлеб в миску. Хозяйка сообразила и подсунула мне другую.
Электричества нет, зажгли лампу. Над столом образа, бумажные цветочки неопределенного цвета и прямо на обоях краской: «ХВ» – Христос воскрес.
Хозяйка спекла нам «яицко». Стали обсуждать, куда меня положить. Сеновал пуст – сено в копнах. Решили – на полу. Пословицы пришлось отложить до завтра, поскольку уже темно. Я лёг, не раздеваясь. Тихонько пело радио – довоенная черная тарелка. Часов в 9 началась гроза. Вспышки то и дело освещали белую печь, стоявшие на ней горшки и ведра. Всю ночь по мне бегали Дружба, две кошки и блохи.
Пища наша
Максим Дмитриевич предупредил, что встанем рано. Я решил, что это будет часов в 6, поэтому, проснувшись в 5, уже не засыпал. А он себе преспокойно спал и в 6 и в 7. Хозяйка только в 6 перебралась с кровати на печь, наверное, замерзла. В полвосьмого я решительно встал, за мною и все. Моросит дождь, всё четко и ярко – и стволы, и зелень. Сделал на улице зарядку и в кустиках стыдливо вытряхнул рубаху.
Максим Дмитриевич, еще босой, протянул мне пачку листов со своими записями. Я жадно ухватился за них, стал листать. Оказалось – выписки из классиков («Горе от ума», «Евгений Онегин» и т. д.), типичные для сельского учителя. Несколько десятков альбомных сентенций типа «Любовь не картошка» и несколько сотен пословиц из школьных учебников, календарей и популярных журналов. Ну, что поделаешь… Я не стал обижаться на Максима Дмитриевича. А он сконфузился, потому что, видимо, рассчитывал попасть в печать. Но смущался недолго – жена позвала делать пельмени. Я тоже участвовал, их сделано 150 штук, они уже в печке.
А дождик сыплет и сыплет. Максим Дмитриевич, чтобы выправить недоразумение, подсунул мне свои стишки. Они о родине, об Урале, о кудрявой рябине. Попадаются «романсы» и «дуэты». Видимо, Максиму Дмитриевичу есть о чем вспомнить. Об Урале:
Уральский камень драгоценный // Возили прямиком в Париж // Его носили всяки дамы // Имея оттого барыш.
Между стихами, на обратной стороне листов попалось несколько заявлений. О пенсии. Жалоба на неправильный раздел наследства. Жалоба от хозяйки на то, что ей не оказывают медицинскую помощь. Писано рукой Максима Дмитриевича и заканчивается так: «В период, когда наша страна и великий советский народ, сбросивший иго помещиков, победоносно переходит к Великой Эре Коммунизма под руководством КПСС – не должно быть такого издевательства над людьми, чтобы не дали лошадь съездить к врачу».
Пельмени с картошкой очень хороши. Хозяйка четыре раза меняла миски. Потом поела сама, и теперь время от времени коротко вскрикивает – это она икает.
Пришла племянница Максима Дмитриевича. Наслышалась, что приехал его «сын». А во-вторых, хочет посмотреть дом, который «имеется в продаже» за 500 рублей. Старики советуют покупать, а муж не хочет – скучно. Максим Дмитриевич убеждал:
– Какое надо веселье! Гармошка есть, пьян будешь и здесь и там. Покупай, и корову есть, где пасти, и покосу много.
Я позвал их фотографироваться. Они всполошились, так долго «прибирались», что опять пошел дождь.
Над кроватью хозяев вместо коврика одноцветный рисунок – канва для вышивания. Не все ли, дескать, равно, коврик можно вообразить. Над образами репродукция Гойи «Дама с веером»: хозяйка увидела в ней что-то божественное.
Старик дал мне на дорогу крепчайшего самосаду. Звал на обратном пути.
Вот так они тут и живут, пока мы – там. Жизнь их полна вымыслов и фантазий.
Частица черта
Когда после работы пришли всей компанией к сотруднице на именины, нас встретили накрытым столом приветливые мама и тетя, пожилые крашеные блондинки. Никто и не заметил, как они напились. Раскрасневшиеся, обнося гостей хлебом, они теперь кокетливо раскачивались и распевали:
– Налейте, налейте полнее бокалы!..
Именинница увещевала:
– Мама, тетя, не гуляйте!
Но уже было поздно. Мама примащивалась к кому-то из наших сотрудников на колени. Тетя, прихватив полы юбки и помахивая ими из стороны в сторону, выходила на середину:
– Ча-асти-ица чёрта в нас! Заключена подчас!..
В общем, разошлись…
В этой роли никого, кроме незабвенной Гликерии Васильевны Богдановой-Чесноковой, не принимаю.
Тесто
…А вот еще рассказывали… В Выре муж побил жену, она заплакала, побежала из дома, но перед этим вывалила себе в фартук тесто – а то убежит! Вскочила в автобус, села на заднее место. А тут тесто стало подыматься, живот начал расти. Люди заметили, закричали: «– Шофер, остановите! Женщина рожает!»
Ну, вот… Приехала к сестры… Пирожков нажарили.
Пишмаш
Купил свою первую пишущую машинку „Континенталь“ у тетки ужасно взбалмошной и нетерпеливой. Показывая машинку в работе, она печатала: „Что подписями с приложением печати удостоверяется…“ И так несколько раз. Объясняла:
– У меня всегда фантазии хватает только на это.
Принес для опробования знакомой машинистке Танечке. У нее фантазия была много богаче. „Ярмарка – это новый фильм. У меня болит сердце. Вы не думайте, что ему меня жалко. Гегелло рукопись я писала два раза. Она очень легкая машинка“.