Шпага Суворова
Шрифт:
– О, да мы уже встречались! Вот и снова повидались!
– воскликнул я.
Тетя Дуся приветливо кивнула головой.
– Нежданно-негаданно!
– рассмеялась она.
– Что же, рады гостям!
– Ну, хозяйка, собирай на стол!
– распоряжался старик, открывая дверцу шкафа с посудой.
На полотенце, украшавшем раму с портретом полководца, висела старинная медаль.
– За штурм Измаила!
– сказал горделиво хозяин.
– Дед говорил, что сам Суворов пожаловал эту медаль его отцу.
Любуясь портретом,
– От отца достался, - кивнул старик на портрет.
– Этому портрету место в хорошем музее, - сорвалось с моих губ.
– Что за прелесть! Какая замечательная работа!
– Да он и у нас, как в музее. Моя старуха о нем заботится, все полотенцами украшает.
– А в музее на него будут смотреть тысячи людей.
– Это про какой музей вы говорите?
– Про Суворовский.
– В Ленинграде?
– Да, в Ленинграде. Туда приезжают люди со всех концов Советского Союза и из других стран.
Старик погладил бороду, подумал минутку, потом решительно подошел к стене, подставил стул, встал на него и, сняв с тяжелой рамы расшитые петухами полотенца, подал мне портрет:
– Возьмите! Ваша правда. В музее он будет на месте.
Поступок старика смутил меня:
– А как же вы? Что скажет жена?
– Что скажу!
– поднялась с лавки тетя Дуся.
– А скажу вот что: думки у нас с мужем одни, берите портрет.
Слова об оплате обидели стариков.
Вместе с портретом Суворова старик вручил мне книжку на французском языке, изданную в восемнадцатом веке.
Спустя полчаса подарки были снесены в сельсовет и упакованы для отправки в музей.
В сельсовете сидела русоголовая школьница - моя вчерашняя знакомая, Клавдия.
– Ищу вас по всей Каменке, - вскочила она с лавки, увидев меня. Директор просит вас прийти в школу. Ведь вы обещали.
– Скажи директору, что я сейчас приду.
– Так вы приходите, ребята ждут!
С этими словами Клавдия помчалась по улице.
У школы меня ждал директор. Мы условились с ним, как лучше провести с учениками беседу о поисках суворовских реликвий.
Окончились уроки. Ребята внимательно слушали меня, потом задавали вопросы, а под конец захотели узнать, как и когда я начал собирать вещи для музеев.
И мне пришлось рассказать историю о том, как один самый обыкновенный паренек стал почитателем великого русского полководца.
Свое детство парень - звали его Владимиром - провел в Закавказье, в небольшом городке, у самой границы с Турцией.
Неподалеку от дома, где он жил, в кривой, узкой уличке стояла мастерская. В ней не старый еще годами, но изможденный непосильной работой дагестанец делал новые и чинил старые шашки, кинжалы и ятаганы. "Мастер холодных оружий", - говорил дагестанец о себе.
Хозяин мастерской работал не один. Вместе с ним у горна копошились его трое сыновей: Вано четырнадцати лет, Джурба десяти и Ибрагим восьми лет.
Работали от зари до зари. Никто из ребят не учился: на это не было ни времени, ни средств. Отец ходил постоянно в рваной, засаленной, прожженной черкеске, но никогда не унывал. Он то прожигал клинки на горячем огне, то отковывал их или шлифовал, то наносил узоры и всегда напевал. Временами казалось, что оружейник наносил эту нескончаемую, прихотливую, щемящую сердце песню в форме узора на клинок шашки.
– Откуда эта песня?
– спросил как-то Владимир дагестанца.
– Кубачи!
– коротко ответил тот гортанным голосом.
– О, кубачи! обнажил он, улыбаясь, испорченные кислотой зубы. А глаза его светились доброй детской улыбкой.
Владимир не совсем ясно представлял, что значило это слово "кубачи", но оно уносило его в затерявшиеся в облаках горные кручи. Он видел себя в отдаленном дагестанском ауле. Видимо, там жили отважные люди - "кубачи", лучшие дагестанские оружейники. Предположения были верными.
Тяжело приходилось детям хозяина мастерской. И тяжелее всех - его старшему сыну Вано, выполнявшему тяжелую работу. Он был сверстником Владимира и дружил с ним, а тот часто заходил в оружейную мастерскую мрачную, закопченную клетушку, наполненную запахом гари и кислот, разъедавших глаза.
Владимир любил наблюдать, как Вано ловко орудовал инструментами, как умело выделывал из белого металла или серебра замысловатые украшения для кинжалов и шашек и гравировал старинные надписи.
Работа кипела у него в руках - и какая работа!
– тончайшая, как говорят, ажурная, требовавшая огромного терпения.
Наблюдая за тем, как Вано и его отец делали оружие, Владимир полюбил их искусство и проникся уважением к этим бедным людям.
Когда в 1914 году, в первую мировую войну, ему пришлось уйти на фронт, он не пропускал ни одной кавказской шашки или кинжала, чтобы не полюбоваться тонкой работой оружейников и не вспомнить старого "кубачи" и его сыновей.
Продвигаясь с полком по Малой Азии, Владимир собирал, где только мог, старое брошенное оружие. Его любознательность удовлетворялась полностью. Турецкие солдаты, особенно кавалерия из курдов, были вооружены подчас такими ружьями, пистолетами, кинжалами и саблями, что не во всяком музее отыщешь.
Найдя какой-нибудь кремневый пистолет столетней давности или изогнутый серпом кинжал, молодой собиратель возил их притороченными к седлу, пока не получал возможности отправить в музей Тифлиса или Екатеринодара.
Сколько раз попадало ему от командира за то, что в походе у него всегда находились две - три лишние шашки да столько же кинжалов!
– Опять у тебя целый арсенал. Ты бы еще пушку туда пристроил, ворчал командир.
– Да ведь это настоящая даргинская, - оправдывался Владимир.
– Она не уступает дамасским клинкам.