Шпагу князю Оболенскому !
Шрифт:
Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.
– Натворил он что опять, да?
– Нет, просто надо повидать.
– Вона как!
– удивился мужичок.
– И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать - повороти и в
Я поблагодарил его.
– Желаю добра, - кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.
В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.
Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.
Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:
– Вставайте, граф.
Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:
– Ну?
– Глаза-то открой.
– Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.
– Это не от света. Не надо было вчера мешать.
Черновцов оживился:
– Я не мешал. У меня всегда так - глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать - не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.
Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.
– Садись, - не поворачивая головы, простонал он.
– Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.
"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло - Черновцов подобрал ноги - я присел на доски кровати.
– Жестко спишь, - сказал я, закуривая.
– Зато от рахита помогает.
– Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.
– Ну?
– Где ты ночевал во вторник?
Глаз закрылся.
– Не понял, - признался я.
– А ты кто такой? Общественность? Милиция?
– Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.
– Хе, журналист!
– Что, не похож?
– Не-а.
– Он пренебрежительно дернул плечом.
– Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.
–
– Не помню.
– Черновцов решительно отвернулся к стене.
Я встал.
– Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.
Он вскочил и выставил вперед палец.
– Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!
– А где же ты был?
– Нигде!
– Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?
– Иди отсюда!
– Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог.
– Иди, иди! Журналист!
Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.
Ну вот и все, кажется.
Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.
– Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.
– Зачем?
– Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.
– Да зачем?
Яков молча смотрел на меня.
– Надо брать его, пока не поздно, - горячился я.
– Сходи к жене, - настойчиво повторил он.
– Тогда посмотрим: брать или не брать.
Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.
– Нажаловался он вам?
– устало спросила Нина.
– Синяком хвалился?
Я чуть не сел мимо стула.
– Чем же это вы его?
– Авоськой, - тихо ответила она и опустила глаза.
– Не может быть, - удивился я. И сообразил.
– Верно, в авоське что-нибудь было, да?
Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:
– Арбуз.
Я отвернулся, скрывая улыбку.
– Ну и как?
– Вдребезги, - вздохнула Нина.
– И не жалко?
– А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.
– Да я про мужа. Бить не жалко было?
– Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.
Логично, ничего не скажешь.
– Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.
– Понимаю, - Нина взволнованно пригладила волосы.
– Вы, наверное, думаете, что он... тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз - нет.
– А где же?
Она низко-низко опустила голову:
– В Званске, в вытрезвиловке.
– Да что ж вы мне голову-то морочите?
– не выдержал я.
– Это же совсем другое дело получается.
– Конечно, другое, - равнодушно согласилась она. Вам-то - другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?
– Вот это алиби, да?
– сказал мне Яков.
– Ты уже знал?
– подозрительно спросил я.