Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
Недавно я придумал упражнение по медитации, которое делаю перед отходом ко сну. Лежа в темноте, я пытаюсь войти в контакт со своей семьей и друзьями, мысленно представляя образ каждого из них во всех подробностях: походку, голос, характерные движения рук, наклон головы во время чтения. Я боюсь, что иначе они ускользнут от меня. Мне хочется верить, что таким образом я смогу установить с ними нечто вроде телепатической связи. Кроме того, наверняка есть люди, которые думают обо мне с жалостью или сочувствием, хотя даже не знают меня. Поэтому каждую ночь я концентрирую мысли на одном из этих незнакомцев, думаю о нем, пытаюсь сказать несколько слов конкретному человеку. Обращение к незнакомцам неизменно заканчивается тоской по лучшему миру. Потом время неизмеримо растягивается. Часто я засыпаю, не дойдя До конца. Но почти всегда достигаю состояния внутренней гармонии, которое сродни трансу.
26
2 ноября 1947 года. Лонг, британский охранник, сегодня пришел на работу явно «под парами». Он хвастал перед приятелями, сколько пива он выпил, и намекал на приятную компанию. Вечеринка закончилась всего три часа назад, сказал он. С разрешения Корниоля я уступил ему свою койку, а сам прогуливался по коридору, чтобы предупредить его, если появится старший офицер. Когда настало время выходить на прогулку в сад, он все еще плохо держался на ногах. Он все время вертел в руках большую связку тюремных ключей. Внезапно он встревожено вскрикнул: «Слышите звон ключей? Русский директор идет! Скорей расходитесь!»
Русский директор в самом деле появился, но только час спустя. Я поприветствовал его как предписано правилами. Днем, когда я нес свой обед в камеру, он крикнул мне вслед: «Номер пять, вернитесь! Вы не поздоровались со мной». Я напомнил ему о приветствии в саду. «Вы должны приветствовать меня каждый раз, когда видите».
18 ноября 1947 года. Ночью пространство около высокой стены залито светом прожекторов. Сегодня я снова стоял на кровати и долго всматривался в темноту тюремного двора, разглядывая одноэтажные строения в конусе света. Шел снег, огромные хлопья падали на землю тихо и мирно, как в сказке. В тонкой дымке появились неясные очертания там, где обычно царит только мгла. Русский солдат на сторожевой башне от скуки направил луч прожектора на фасад нашего здания. Мне в глаза ударил свет; на мгновение я ослеп. Свет вернул меня к реальности, и я быстро лег в постель.
Я долго слушал шепот падающих хлопьев и наблюдал за тенями от веток на освещенном квадратике стены в моей камере. Засыпая, я вспоминал многие ночи в горном домике, когда нас заносило снегом. Как я всегда любил снег! — больше всего на свете я любил снег и воду. Думая об этом, я задавался вопросом, может ли темперамент относиться к определенному элементу стихии. Если да, я бы не задумываясь сказал, что стихия Гитлера — огонь. Хотя его привлекала не прометеева сторона огня, а его разрушительная сила. Когда говорят, что он выжег весь мир и огнем и мечом прошелся по континенту, это лишь образные выражения.
Но сам огонь, в буквальном смысле, всегда вызывал в нем глубокое волнение. Я помню, в рейхсканцелярии по его приказу показывали пленки с кадрами горящего Лондона, охваченной пламенем Варшавы, взорванных автоколонн — с каким восторгом он смотрел эти фильмы. Я никогда не видел его таким возбужденным, как однажды в конце войны, когда он, словно в бреду, рисовал нам и себе картины разрушения Нью-Йорка в ураганном огне. Он описывал небоскребы, превратившиеся в огромные факелы и падающие друг на друга, яркое зарево горящего города на фоне темного неба. Потом, будто очнувшись от сна и вернувшись в действительность, он заявил, что Заур должен немедленно построить разработанный Мессершмиттом четырехмоторный реактивный бомбардировщик дальнего действия. С таким радиусом действия мы с лихвой отплатим Америке за разрушение наших городов.
Он ненавидел снег. И не только после первой зимы на подступах к Москве, когда снег и лед разрушили мечты о блицкриге. Даже в мирное время он в недоумении тряс головой, когда мы с женой и Евой Браун отправлялись кататься на лыжах. Холодная, безжизненная стихия была чуждой его природе. При виде снега он почти всегда испытывал раздражение.
5 декабря 1947 года. Передача тайных посланий постепенно превратилась в рутину. Временами я с тревогой замечаю, что становлюсь беспечным. Мою бдительность умышленно притупляют? Власти пытаются проследить мои связи с внешним миром и найти посредника? Несколько недель назад я положил под кровать сложенный лист туалетной бумаги и присыпал его пылью — хотел посмотреть, может, его найдут, а потом снова положат на прежнее место.
7 декабря 1947 года. В восемь часов утра во время смены постов я держал авторучку так, чтобы ее было видно. Так я сообщаю санитару-голландцу, что мне нужная тонкая писчая бумага, или что я хочу «послать» письма; то есть передать их ему для дальнейшей отправки.
10 декабря 1947 года. Стычка с Дёницем в очередной раз вскрыла огромную разницу между нами — пропасть, незаметную среди повседневных дел. Мы подметали коридор и поначалу мило беседовали. Дёниц отпускал шутки по поводу моей метлы, у которой погнута ручка — потому что я использую ее в качестве опоры, а не для работы, говорил он. Немного глупый, но вполне дружелюбный разговор. Но внезапно он направился в другое русло. Я даже не помню, как это получилось. Я сделал какое-то несущественное замечание и получил выговор от Дёница: «В конце концов этот человек был законным главой государства в рейхе. Я обязан был выполнять его приказы. Как еще можно руководить страной?» Несмотря на его порядочность и человеческие качества, Дёниц так и не пересмотрел свое отношение к Гитлеру. По сей день Гитлер остается его главнокомандующим. Уже несколько лет я сам смотрю на Гитлера гораздо более скептически, чем Дёниц сегодня, после краха и разоблачений в Нюрнберге. Столь наивную преданность я испытывал только в самом начале. Когда я вошел в ближний круг Гитлера и стал встречаться с ним каждый день, мое отношение к нему скорее напоминало отношение восхищенного архитектора к своему патрону, нежели отношение сторонника к политическому лидеру. Естественно, его явная симпатия ко мне была своего рода эмоциональной взяткой, и я был искренне к нему привязан. Но как политик он все больше отдалялся от меня, и я не помню, чтобы хоть раз по-настоящему говорил с ним о политике. Конечно, он часто рассказывал о своих планах, но это было что-то вроде покашливания на уровне мировой истории.
В политическом аспекте он больше никогда так не привлекал меня, как в тот ноябрьский день, когда я, двадцатипятилетний юноша, впервые его услышал. Студенты привели меня на массовый митинг в восточном районе Берлина. Молодые люди в дешевой одежде стекались к огромной пивной на Хазенхайде в Берлине. Оттуда я вышел уже другим человеком. Я видел те же плакаты, развешанные на грязных рекламных колоннах, но смотрел на них другими глазами. Увеличенная фотография Адольфа Гитлера в воинственной позе, которая раньше вызывала у меня снисходительную улыбку, вдруг перестала казаться смешной.
Сегодня после всего, что случилось, некогда знакомое лицо Гитлера внушает мне ужас. И этим я отличаюсь от Дёница. У него тоже есть сомнения, он тоже отмечает недостатки; но для него Гитлер все равно остается представителем правительства, законной главой немецкого рейха. Любое радикальное осуждение Гитлера Дёниц воспринимает как государственную измену. И мне кажется, что его взгляды разделяют многие генералы, а, может, даже и некоторая часть немецкого народа. Но его концепция власти кажется мне пустой. Дёниц не задается вопросом, какую позицию занимает власть, какие приказы издает, что скрывает. Такие люди, как он, никогда не поймут, что произошло в действительности. Рейх уничтожен, на нацию обрушивается одна катастрофа за другой, но они цепляются за абстрактную идею преданности и никогда не интересуются причинами.
Конечно, во время нашего разговора мы выражали свое мнение не в той форме, как я пишу сейчас. Но именно об этом мы спорили, раздраженно размахивая метлами, лишь наполовину высказывая свои мысли, не додумывая их до логического завершения. Но я твердо уверен, что понял его лучше, чем он меня.
Все это увеличивает разрыв между нами, хотя мы оба не являемся политиками. Нас объединяет или, по крайней мере, объединяло только одно: симпатия к человеку, который стал нашей погибелью.
12 декабря 1947 года. В первые месяцы охранники испытывали к нам откровенную ненависть. Сейчас большинство из них проявляют первые признаки сочувствия и стараются не осложнять нам жизнь. Первыми изменились французы. Они уже давно игнорируют большинство деспотических правил, к примеру, закон молчания. Они также позволяют нам работать или отдыхать, как нам хочется; правда, следят, чтобы поблизости не было русских охранников. Поначалу американцы придерживались русской линии поведения, но потом стали любезнее. Англичан невозможно сдвинуть ни 8 ту, ни в другую сторону; они ведут себя сдержанно, без неприязни, но и без дружелюбия.