Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
26 марта 1948 года. Несколько дней не мог заставить себя перечитать рассказ об Аугсбурге. В то же время я нервничаю, что так долго тайком ношу записи при себе. Плохое настроение, неуверенность в себе, усталость — я чувствую себя ужасно. И я постоянно теряю вес. Сегодня я дошел до нижнего предела — 66 килограмм. Это на двадцать килограммов меньше моего обычного веса. Стал задумываться, могу ли я и дальше отдавать свой хлеб вечно голодному Дёницу. Я вижу по общей раздражительности, как сильно голод действует на нервы.
29 марта 1948 года. Я живу сразу в нескольких плоскостях. У меня уже выработалась привычка отделять свою эмоциональную жизнь от всего, что меня окружает в Шпандау. Эта сфера ничего не значит. Для
Но самым главным для меня стал мир книг. Макиавелли в ссылке тайком от друзей в буквальном смысле приглашал книги в гости. У него был настоящий ритуал для вечерней встречи с ними — он надевал свое лучшее платье, зажигал свечи. Разумеется, я не могу этого сделать. Но когда в шесть часов вечера моя камера закрывается на засов, я испытываю Радость. Я знаю, что меня ждут четыре часа наедине с моими книгами.
2 апреля 1948 года. Наконец прочитал главу, посвященную Аугсбургу, от начала до конца. От долгого хранения в подошве ботинка или нижнем белье бумага истрепалась. Расшифровать написанное будет непросто. Чувство неуверенности усилилось. Мне кажется, я точно описал ход событий, но упустил главное. Первое и самое несущественное возражение: если я буду тратить столько бумаги на описание каждой истории с Гитлером, мне потребуются тысячи страниц. Более серьезная трудность заключается в том, что я наивно позволил себе застрять на совершенно разных эпизодах. Более того, во время тех поездок в Аугсбург Гитлер наверняка обсуждал политические вопросы; но ни один из них не сохранился в моей памяти. Если я хочу рассказать о том времени, мне не следует слишком углубляться в мир архитектуры и изображать Гитлера великим зодчим, который вдобавок был еще и политиком. Наверное, мне надо составить предварительный план, чтобы систематизировать материал. Прежде чем взяться за работу, я должен решить, какие моменты следует выделить и насколько подробным должно быть описание того или иного события. Это я сделать смогу; систематизация всегда была моей сильной стороной. Есть ли у меня литературные способности? В общем-то, мне все равно. Моя задача — научиться писать естественно и не перегружать повествование трудными для понимания подробностями. К примеру, я не уверен, что разговоры в фойе гостиницы понятны и интересны читателю.
Утешает меня только одно — в моем распоряжении почти два десятилетия для написания книги. Правда, это же утешение приводит меня в ужас. Но в любом случае я возьму небольшую паузу — пусть пройдет время. События еще слишком близки и слишком болезненны.
3 апреля 1948 года. Сегодня подал знак Влаеру. Много страниц. Но все прошло хорошо.
10 апреля 1948 года. Эти годы не бесполезны. Что вообще может быть бесполезным? Время не бывает потерянным. В процессе ежедневного чтения я постигаю, сколь скудными базовыми знаниями обладает человек, получивший техническое образование. Как мало он на самом деле знает и понимает.
До сих пор мое чтение ограничивалось, в основном, писателями конца девятнадцатого века: Золя, Стриндберг, Достоевский, Толстой. Теперь я перешел к итальянскому Возрождению. Читаю книги по искусству и истории культуры, а также воспоминания современников, хроники, стихи и философские трактаты. В городской библиотеке Шпандау сорок тысяч томов. И я, как студент, составил долгосрочный план: следующие год-два я посвящу эпохе Возрождения, потом возьмусь за античный мир, потом ранний христианский период; и, возможно, на сладкое оставляю эру барокко. Программа на десять лет. В завершение я бы, пожалуй, написал эссе по архитектуре Джотто, воплощенной в его фресках. В этих фресках, написанных за сто лет до Брунеллески, которого искусствоведы считают первым архитектором эпохи Возрождения, проступают основные черты архитектуры Возрождения. Меня всегда интересовала тема «архитектурных элементов в живописи». Ведь то, что никогда не было построено, тоже является частью истории архитектуры. И, мне кажется, нереализованные проекты позволяют лучше понять дух эпохи, ее архитектурные задачи, чем воплощенные в жизнь творения архитекторов. Последние часто не соответствовали замыслу из-за недостатка средств, упрямых или несгибаемых покровителей
25 апреля 1948 года. В течение трех месяцев каждое воскресенье я по два часа работал над большим рисунком. Сегодня закончил. Две колонны рухнувшего храма в греческом стиле, перед ними сидит скорбящая женщина. Солнце только встало и уже освещает капители. Скоро его лучи дотянутся до развалин; женщина выпрямится после ночи, проведенной в молитвах. Это рисунок ко дню рождения моей матери.
27 апреля 1948 года. Под руководством нашего главного садовника Нейрата мы сажаем овощи. Мы уже собрали урожай цикория и редиски. Выложили две грядки навоза для парника, накрытого стеклянным колпаком. Теперь я строю теплицу. По очереди работаю каменщиком, плотником, стекольщиком и начальником производства. Благодаря работе на свежем воздухе я чувствую себя здоровым. Я загорел. Крепко сплю и утром просыпаюсь бодрым и свежим. Меня больше не мучает бессонница, как в Нюрнберге, где я вел малоподвижный образ жизни.
Впервые в жизни я большую часть дня занимаюсь физическим трудом. И уже через несколько дней я начинаю испытывать желание полностью отдаться делу и, возможно, даже перебарщиваю. Вечерами часто болит спина. Выбит из сил, но доволен.
29 апреля 1948 года. По-прежнему напряженно и почти до изнеможения работаю в саду. Я удивляюсь своей энергии. Хотя я всегда так работаю. По-другому было только в самом начале, в школе и в университете, и когда я был молодым архитектором. Но вскоре после того, как мной, так сказать, завладел Гитлер, меня охватила страсть к работе, которая стала мне необходима, как наркотик. Даже во время коротких отпусков я переезжал из города в город, осматривал все больше соборов, музеев, храмов или башен, стараясь достичь блаженного состояния вечерней усталости. Мое отношение к работе сродни зависимости.
Конечно, должность министра вооружений отбирала у меня все силы. Мне пришлось целиком посвятить себя работе, чтобы восполнить недостаток знаний. С утра до ночи, даже во время еды на скорую руку, я вел важные переговоры, диктовал письма, проводил совещания, принимал решения. На каждом совещании возникали проблемы; мне приходилось искать ответы, принимать решения чрезвычайной важности. Раз в две недели я посещал разбомбленные заводы, штабы на фронтах или строительные площадки, чтобы набраться новых впечатлений, соприкоснуться с практической деятельностью. Думаю, я выдержал напряжение только благодаря этим поездкам. Разумеется, они добавляли мне работы, но в то же время придавали силы. Мне нравилось работать на пределе возможностей. В этом заключалось мое основное отличие от Гитлера, который считал вызванное войной постоянное напряжение тяжким бременем; он все время мечтал вернуться к спокойному ритму прежних лет.
5 мая 1948 года. В Шпандау только птицы могут навешать нас без всякого пропуска. Черные как смоль грачи улетели на восток; их место заняла дюжина серых ворон. Они ведут ожесточенные бои за власть с пустельгами, свившими гнездо в углублении крыши. Пара вяхирей, живших здесь прошлым летом, вернулась из Марокко, где проводила зиму. Еще у нас обитают несколько синиц, две сороки, а недавно по саду прогуливались две куропатки. Должно быть, где-то по соседству в Шпандау держат голубей. Время от времени они усаживаются на шестиметровую стену из красного кирпича и наблюдают за нами. В довершение этой сельской идиллии издалека доносится лай сторожевых собак.
— Идите все сюда, — зовет нас Функ. — Я должен сказать что-то важное. В мире царит зло. Повсюду обман. Даже здесь!
Мы с интересом подошли к нему.
— Должно быть двести листов. Но кто их считал? А я вот посчитал! Не поленился. И оказалось, их всего сто девяносто три. — Он бросает слова в наши озадаченные лица. — Я говорю о туалетной бумаге, конечно.
Появляется русский директор, маленький энергичный человек, имени которого мы не знаем. Мы расходимся.
— Почему разговариваете? Вы же знаете, что это verboten.