Шпион в доме любви. Дельта Венеры

Нин Анаис

Хотя случай с платком не вызвал у нее ни малейшего восторга, два месяца пребывания в своем собственном мире снова вывели Линду из равновесия.

Она ощущала, что ее преследуют воспоминания, рассказы, которые ей когда-то доводилось слышать, и чувство, что у окружающих ее людей было множество эротических переживаний. Она боялась, что теперь, когда она уже не получает ничего от близости мужа, ее тело умрет.

Она вспомнила, как в далеком детстве ее первое эротическое переживание явилось следствием одной неудачи. Мать купила ей новые штанишки, которые оказались малы и жали между ног. Они раздражали кожу, и по вечерам, перед тем, как заснуть, она чесалась.

Уже засыпая, она чесалась меньше, и это было очень приятно. Она продолжала трогать кожу, и по мере того, как ее пальчики приближались к местечку посередине, удовольствие усиливалось. Она ощущала, как что-то твердеет под пальцами, когда она до этого дотрагивается, что-то невероятно чувствительное.

Через два дня ей нужно было идти на исповедь. Священник сидел на стуле, а ей надлежало стоять на коленях у его ног. Он был доминиканцем и носил длинный шнурок с кисточкой, висевший на боку. Склоняясь к его коленям, девочка чувствовала кисточку.

Когда он наклонялся над девочкой и говорил с ней, голос у него делался глубоким, теплым и давал ощущение спокойствия. Покончив с обычными грехами — злобой, ложью и так далее, — Линда замешкалась. Это не избежало внимания священника, и он стал нашептывать очень тихо:

— У тебя были нечестивые сны?

— Какие сны, отче? — переспросила она.

Твердая кисточка, которую она ощущала между ног, оказывала на нее то же воздействие, что и прикосновения накануне. Линда попыталась приблизиться. Ей хотелось слышать теплый и возбуждающий голос священника, спрашивавшего ее о нечестивых снах. Он сказал:

— Тебе когда-нибудь снилось, будто ты кого-то целуешь или кто-то целует тебя?

— Нет, отче.

Теперь кисточка уже возбуждала ее гораздо сильнее собственных пальцев, потому что она каким-то образом стала частью теплого голоса священника и произнесенного им слова «поцелуй». Она прижалась к нему и посмотрела в глаза.

Он почувствовал, что ей есть, в чем исповедаться, и спросил:

— Ты себя когда-нибудь ласкала?

— Как это «ласкала»?

Он хотел было промолчать, потому что решил, что ошибся, однако выражение личика девочки подтвердило его подозрение.

— Ты когда-нибудь трогала себя пальцами?

В это мгновение Линде захотелось сделать еще одно движение и испытать то самое всепоглощающее чувство, которое она обнаружила несколько ночей назад. Но она испугалась, что священник заметит ее действия и оттолкнет, и тогда она ничего не почувствует. Она твердо решила отвлечь его внимание и начала:

— Отче, это правда, я должна исповедаться в чем-то ужасном. Однажды ночью я стала чесаться и трогать себя и…

— Дитя мое, дитя мое, — сказал он, — сейчас же это прекрати. Это нечисто и разрушит тебе жизнь.

— Почему нечисто? — спросила она и сжала кисточку, ощущая, как растет возбуждение.

Священник наклонился так низко, что теперь почти касался губами ее лба.

— Эти ласки может подарить тебе только твой супруг. Если же ты станешь ими злоупотреблять, то ослабнешь, и никто не будет тебя любить. Сколько раз ты это делала?

— Три ночи. И сны мне снятся.

— О чем?

— Мне снится, как будто кто-то меня ласкает.

С каждым словом она возбуждалась все сильнее. С деланным стыдом и чувством вины она бросилась к ногам священника и склонила голову, как будто плачет, хотя на самом деле она сделала это потому, что кисточка довела ее до оргазма, и она не могла скрыть дрожь. Священник, решивший, что ее гложет стыд и чувство вины, обнял девочку, поднял с колен и стал утешать.

Марсель

Марсель

спустился к дому-лодке с голубыми глазами, полными удивления и немого вопроса, полными отражений, как вода в реке. С глазами, голодными, жадными и голыми. А над ними — яростные брови, неукрощенные, как у страшилища. Дикость смягчалась ясным лбом и шелковистыми волосами. Кожа у него тоже была тонкой, нос и рот — уязвимыми и прозрачными, тогда как о силе его можно было судить по рукам крестьянина и бровям.

Разговаривая, он со своей склонностью анализировать мог показаться сумасшедшим. Все, что происходило, все, к чему бы он ни прикасался, каждый прошедший час суток комментировался и анализировался. Он не мог целовать, желать, обладать или наслаждаться кем-то, не попытавшись подробно изучить данный объект. С помощью астрологии он заранее планировал свои поступки. С ним часто происходили фантастические вещи, и он обладал способностью их вызвать. Однако стоило подобному событию произойти, как он накидывался на него, словно не верил в то, что это действительно случилось, что он был его участником, ему во что бы то ни стало нужно было сделать это предметом обсуждения и анализа.

Мне нравилась его чувствительная податливость перед тем, как он открывал рот, когда он походил на очень нежного зверька или на зверька очень чувственного, а его склонность не была настолько очевидна. Разгуливая со своей тяжелой сумкой, набитой изобретениями, заметками, программами, новыми книгами, новыми амулетами, новой парфюмерией и фотографиями, он не казался обиженным. В такие мгновения он скорее напоминал дом-лодку, плывущую без якоря. Он слонялся, изучал, наведывался к слабоумным, составлял гороскопы, собирал эзотерическое знание, а вместе с ним — цветы и камни.

— Во всем существует элемент совершенства, которым нельзя обладать, — говорил он. — Я вижу его во фрагментах обработанного мрамора и в отесанных кусках дерева. Существует совершенство в теле женщины, которое можно заполучить или познать до конца, только переспав с ней.

Он ходил в развевающемся галстуке, какие носили представители богемы лет сто назад, в фуражке Гарсона и полосатых брюках вроде тех, что носит француз среднего достатка. Или напяливал черную монашескую рясу и бабочку плохого провинциального актера, или повязывал шею косынкой альфонса, которая была желтого или красного цвета, как бычьи глаза. Или ходил в костюме, который получил от продавца вместе с галстуком и который мог принадлежать гангстеру с большой дороги, или в шляпе, которая бы больше подошла отцу, выгуливающему по воскресеньям своих одиннадцать детей. Он выступал в огромных рубашках повстанца, или в клетчатых рубашках, как будто был бургундским крестьянином, или в рабочем костюме из холстины синего цвета с мешковатыми брюками. Иногда он запускал бороду и начинал напоминать Иисуса. В другой раз он брился и тогда смахивал на венгерского скрипача со странствующего рынка.

Я никогда не знала, как он будет одет, когда нагрянет ко мне в гости. Его постоянство проявлялось только в его изменчивости, в умении делаться, кем угодно. Такова натура актера, для которого жизнь есть непрерывная драма.

Он сказал мне:

— Буду на днях.

И вот он лежал на кровати и рассматривал раскрашенный потолок дома-лодки. Он разгладил ладонями покрывало и посмотрел в окно на реку.

— Обожаю спускаться сюда, к домам-лодкам, — сказал он. — Это успокаивает. Когда я здесь, мои руки кажутся мне нереальными.