Шпион в доме любви. Дельта Венеры
Шрифт:
Она бесшумно появилась среди ночи, облаченная в длинную белую ночную рубашку, надетую под кимоно. Ее пышные, длинные, черные волосы спадали на плечи. Она была тиха и нежна с ним, как сестра, а вся ее обычная оживленность оказалась совершенно подавлена. Когда Марта была такой, Джон не боялся, но тогда она была уже совсем другим человеком.
Постель была очень низкой и широкой. Джон погасил свет. Девушка скользнула под одеяло и легла, не дотрагиваясь до него. Он же весь трепетал. Это напомнило ему детский дом, когда он удирал из зала, где спали мальчики, чтобы подольше быть вместе с Мартой, и потому стоял и болтал с ней через окно. Тогда на ней тоже была белая ночная рубашка, а волосы ее были заплетены в косички. Он сказал ей об этом и спросил, можно ли ему их ей заплести, потому что ему снова хочется увидеть в ней маленькую девочку. Она разрешила, и вот в темноте его руки прикоснулись к ее роскошным волосам и заплели их в косички. Потом они оба сделали вид, что спят.
Однако Джон все время представлял ее себе голой, одновременно видя перед собой ее мать в облегающем платье, подчеркивавшем каждый изгиб фигуры. Под конец он увидел Марту, сидящую на корточках над лицом Пьера. Кровь застучала у него в висках, и ему захотелось протянуть к Марте руку. Так он и сделал. Она же взяла его руку и положила себе на сердце, на левую грудь. Он чувствовал, как бьется под одеждой ее сердечко. В конце концов они уснули. Утром они проснулись одновременно, и Джон осознал, что спал рядом с девушкой. Он чувствовал ее тепло и хотел ее. Он сердито спрыгнул с кровати и сделал вид, будто спешит побыстрее одеться.
Так прошла первая ночь. Марта продолжала оставаться сдержанной, а Джон уже весь сгорал от страсти. Однако гордость и страх были в нем все еще сильнее.
Теперь он понял, почему он боится. Он боялся того, что окажется импотентом. Боялся, что его отец, известный Дон-Жуан, сильнее и опытнее его как мужчина. Боялся оказаться неловким. Боялся, что раз пробудив в ней неукротимую страсть, он уже не сможет ее удовлетворить. Женщина менее сладострастная едва ли испугала бы его в такой мере. Он был так поглощен подавлением своей собственной чувственности, что это удалось ему даже слишком хорошо. Вот он и опасался теперь за свои способности.
Должно быть, благодаря своей женской интуиции Марта догадалась об этом. С каждой ночью она становилась все тише, сдержанней и скромней, и они невинно засыпали в одной постели. Она не показывала того, как возбуждена потому, что они просто лежат рядом. Она спала на самом деле, тогда как Джон иногда лежал без сна, не в состоянии избавиться от воспоминания о ее наготе.
В течение ночи он несколько раз просыпался, прижимал девушку к себе и ласкал. Во сне она была теплой и уступчивой. Он отваживался закатывать подол рубашки ей на грудь и проводить ладонью по ее телу, ощущая его фасон. Она не просыпалась, и это придавало ему смелости. Он только ласково трогал ее, следовал линиями тела, пока не узнал, где у нее самая нежная кожа, где формы пышнее и где начинаются волосы на лобке.
Но вот о чем он не знал, так это что она спала лишь наполовину, наслаждаясь его ласками, и никогда не шевелилась, чтобы только не спугнуть его. Однажды эти ласки настолько распалили ее, что она чуть не испытала оргазм. В другой раз он отважился прикоснуться к ее ягодицам членом, однако дальше этого не зашел.
С каждой ночью он действовал все смелее, удивляясь тому, что она не просыпается. Страсть его была постоянна, а Марта все время пребывала в таком возбуждении, что упивалась своей способностью не показывать этого. Джон стал еще отчаяннее и научился вставлять член между ляжек девушки, где он осторожно им двигал взад-вперед, не проникая в нее непосредственно. Наслаждение его при этом бывало настолько сильным, что он начал понимать влюбленных этого мира.
Распалившись после стольких ночей воздержания окончательно, он позабыл все правила приличия и взял полуспящую Марту как вор. Вторгаясь в нее, он был удивлен, услышав, что она возбужденно постанывает.
Ни в какую армию он не пошел. А Матильда [34] удовлетворяла теперь обоих своих любовников: Пьера днем, Джона — ночью.
Мануэль
У Мануэля были некоторые своеобразные пристрастия, из-за чего семья отказалась от него, и он зажил жизнью богемы на Монпарнасе. Когда он не был поглощен своими эротическими наклонностями, Мануэль превращался в астролога, в замечательного повара, в пылкого спорщика и человека, которого просто приятно повстречать в кафе. Однако ни один из этих талантов не был в состоянии отвлечь его от его наклонностей. Рано или поздно, но он должен был расстегнуть брюки и явить миру свой замечательный член.
34
Очевидно, здесь должно быть «Марта». Прим. верст.
И чем больше при этом собиралось зрителей, тем лучше. И чем изысканней была публика, тем еще лучше. Оказываясь в компании художников и натурщиц, он выжидал, когда все слегка напьются и оживятся, и раздевался донага. Лицо аскета, мечтательные глаза поэта и стройная фигура монаха настолько не вязались с его поведением, что все бывали потрясены. Если от него отворачивались, он ничего с этого не имел. Если же за ним хотя бы недолго наблюдали, он приходил в транс, лицо его румянилось, и скоро он уже катался по полу и извивался в оргазме.
Большинство женщин уходили от него. Ему приходилось упрашивать их остаться, прибегая ко всевозможным уловкам. Например, он работал натурщиком и старался получить работу у художниц. Однако то состояние, в которое он приходил, позируя перед женщинами, вынуждало их мужей выставлять его за дверь.
Если его приглашали на вечеринку, он прежде всего старался остаться с какой-нибудь из женщин наедине в пустой комнате или на балконе. Там он спускал брюки. Если женщина выказывала некоторый интерес, он приходил в экстаз. Если же она оставалась равнодушна, он бежал за ней с воздетым членом и возвращался к остальным в надежде вызвать в собравшихся любопытство. Внешне он красотой не отличался и весьма плохо вписывался в компанию. Поскольку член его никак не вязался с серьезным до религиозности видом хозяина, то казался еще более доминирующим — почти самостоятельным существом.
В конце концов он добился свидания с женщиной, бывшей замужем за бедным литературным агентом, вот-вот собиравшемся умереть от голода и переработки. Он являлся к ней домой каждое утро и выполнял за нее всю домашнюю работу, мыл посуду, подметал в ателье и ходил по магазинам на том условии, что потом сможет показать ей себя. Он требовал ее безусловного внимания и хотел, чтобы она наблюдала, как он расстегивает ремень, открывает ширинку и спускает брюки. Трусов он не носил. Он извлекал член и встряхивал им, как будто это был товар, который он раздумывал купить ему или нет. Он хотел, чтобы она стояла рядом и следила за каждым его движением. Она должна была смотреть на его член так, как если бы то было ее любимое блюдо.
Эта женщина научилась удовлетворять его совершенно. Она с восторгом рассматривала его член и говорила:
— До чего же у вас красивый член! Самый большой из всех, которые мне довелось видеть на Монпарнасе. Такой гладкий и твердый. Как же он красив!
Пока она все это говорила, он продолжал поигрывать членом, словно то был мешочек с золотом. Он сам восхищался им. Пока они, склонившись над ним, оба наслаждались зрелищем члена, возбуждение Мануэля становилось настолько сильным, что он закрывал глаза и содрогался всем телом, одновременно дергая членом перед лицом женщины. В конце концов дергания превращались в ритмичные движения, и он калачиком падал на пол и спускал, иногда себе же на лицо.