Шрам
Шрифт:
В моей груди рождается предательская надежда, как червь, выползающий из трупа.
«Да, – думаю я. – Пусть будет ясность: план, указатели и чистая дорога».
Знай наверняка, что меня запомнят, а моя душа будет достойна вечности, я бы ухватилась за такую возможность обеими руками и ни за что не упустила бы её. Я вижу, как эта надежда сияет в глазах каждого на площади. Страждущие рты открываются в благоговейном трепете, готовые получить щедрый подарок, который предлагает им мэр Лонгсайт.
Я с трудом сглатываю подступивший к
«Подожди и посмотри, что будет, Леора, – напоминаю я себе. – Потерпи».
– Что тяготит вас? – спрашивает мэр Лонгсайт и молчит так долго, что мне кажется, ему и не нужен ответ. – Мы ставим знаки на телах, чтобы освободить наши души. Но разве вы не чувствуете, как тяжелы чернила на коже, те, что говорят всем о вашем коварстве и обмане? Не чувствуете, как тяжело струится кровь по жилам?
Мэр бросает взгляд на левую руку – его кожа чиста, на ней нет ни единой метки наказания. Люди в толпе смотрят на свои руки, пересчитывают метки. Своим особым рассеянным взглядом из-под ресниц я смотрю на тех, кто стоит неподалёку.
У охранника справа на бицепсе вычернены имена детей. Я ясно вижу, как ему стыдно за то, что недавно он грубо накричал на сына.
У женщины в первом ряду на ключице татуировка – ряд драгоценных камней. Когда-то она украла браслет у родной сестры.
Мы все виновны.
Помню, как Обель говорил о метках и нашей жизни: «Не бывает плохого или хорошего, чёрного, белого или даже серого. Есть разноцветные полосы, и они складываются в нечто удивительное и прекрасное для каждого». Однако, оглядываясь вокруг, я вижу лишь топливо для огня во Дворце правосудия. Повсюду на коже запечатлены тайные грехи.
Эти души не заслуживают поминовения в вечности. Эти души не стоят спасения.
Мы виновны. Нас будут судить. Мы получим то, что заслужили.
«Нет, Леора, – говорю я себе, стряхивая оцепенение, в которое вогнал меня Лонгсайт против моей воли, – ты не просто листок со списком пороков и добродетелей. Знаки на коже не расскажут обо всём. Они не скажут и половины правды».
Я оборачиваюсь к помосту. Лонгсайт кивает кому-то, и двое охранников выводят на сцену человека.
«Это сцена, – напоминаю я себе, – обыкновенная сцена. Театр».
Измождённый мужчина дрожит от страха. Широко раскрытыми глазами он оглядывает толпу, его подбородок нервно дрожит. Мужчину подталкивают к мэру, и Лонгсайт отступает на шаг, давая пленнику подойти к микрофону с другой стороны.
– Как тебя зовут? – спрашивает Лонгсайт.
В его глазах таится улыбка.
– Филипп. Ф-филипп Ноулз, – склонившись к микрофону, произносит человек.
– Ты заключённый из тюрьмы Сейнтстоуна. Скажи мне, Филипп Ноулз. Скажи нам всем: что ты сделал? – Так разговаривает учитель с нерадивым учеником, спокойно и уверенно. – Не молчи, Филипп. Как ты оказался в тюрьме? Расскажи нам.
Мужчина бросает тревожный взгляд на толпу:
– Я… я украл
Люди неодобрительно ворчат: в Сейнтстоуне не приемлют насилие.
– Понимаете, моя дочь заболела, – отчаянно пытается объяснить мужчина. – Я должен был о ней заботиться, а работать не мог. У нас ничего нет. Я не хотел…
Однако оправдания тонут в свисте и улюлюканье зрителей. Жители Сейнтстоуна не сочувствуют тем, кто не может работать, не может за себя платить, не приносит пользы.
– Чего заслуживает Ноулз? – спрашивает мэр Лонгсайт, как будто входя в роль актёра в пантомиме или шоу иллюзионистов.
Из толпы доносятся выкрики:
– Метку! Метку! Метку!
Люди требуют пометить воришку широкой красной линией, как всегда метят за грабежи и разбой. Но вот слышится и другое слово, страшное:
– Знак вoрона!
Преступника хотят не просто пометить, его хотят забыть. Толпа будто превращается в стаю собак, выкрики звучат как лай и вой.
Лонгсайт с улыбкой поднимает руки, призывая к тишине.
– Знак вoрона? Прошу вас, будьте милосердны. – Он говорит с толпой, как с детишками, которых приходится успокаивать без особого желания, а не как со взрослыми мужчинами и женщинами, требующими уничтожить душу человека. – Однако вы правы, грех нельзя оставить безнаказанным. – Лонгсайт говорит медленно и очень чётко произносит каждое слово. Звук его голоса действует на толпу умиротворяюще, крики стихают, люди готовы выслушать решение лидера. – Что, если есть способ наказать этого человека за преступление, не отметив его знаком преступника? Указать ему путь через искупление к прощению и свободе?
Я сдвигаю брови. Лонгсайт говорит о невозможном. Единственный способ освободить человека – начертать его грех на коже, поставить на его теле метку.
Мел вдруг закрывает приоткрытый рот ладонью. Что же она такого увидела, я никак не пойму.
Двое стражей подходят к Обелю, снимают с него наручники и вежливо подталкивают за плечи к сцене.
«Как красиво получились метки на Обеле». – Гордость профессионала маленьким огоньком греет меня изнутри. При взгляде на Обеля никто не усомнится в его прекрасном самочувствии. Только я замечаю, как изменилась его осанка, как тяжело ему даётся каждый шаг.
Обель поднимается на сцену в сопровождении Джека Минноу. Там уже приготовлены все инструменты чернильщика и два стула. Обель садится на один из них и спокойно оглядывает толпу.
Пленник-воришка принимается тихо плакать.
Обель коротко кивает Минноу, давая понять, что готов к работе, и мэр Лонгсайт обращается к пленнику:
– Мистер Ноулз, вы признаёте свою вину?
– Да, мэр Лонгсайт. Я признаю свою вину, – едва слышно отвечает тот.
– И вы признаёте, что ваши действия заслуживают, а вернее сказать, требуют наказания?