Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Браун Райнхольд

Мы подошли, я стоял у самой пилорамы. Да, это была настоящая многопильная рама. Рама тряслась и вибрировала, нас сразу осыпало летящими из-под полотен опилками. Полотна ритмично двигались — вверх-вниз, вверхвниз. Стальные зубья вгрызались в поющую древесину, вырезая из середины ствола брус — все остальное становилось досками, горбылем, планкой. Пилы обнажили ствол так, что было видно его анатомическое устройство.

— Великолепно! — смеялся Шинья.

Рабочие засуетились, вынося из сарая доски и складывая их в штабели. Вот они подтащили следующее дерево.

Ствол уложили на тележку, закрепили. Запищали приводные ремни, и ствол пополз навстречу зубьям пил.

— Я

тоже хочу что-нибудь делать! — крикнул я Шинье. Мне было тягостно стоять без дела. — Ты не работаешь! Он вышел из помещения пилорамы, таща меня за собой.

— Ты должен отдыхать, понимаешь? Тебе сейчас вредно работать. Ты только ослабнешь от работы, а толку никакого не будет. Я же сказал, восемь дней ты работать не будешь.

Но я не поддался соблазну; я не чувствовал себя обессиленным и не мог просто сидеть, ничего не делая. В конце концов Шинья дал мне работу: я должен был следить за уровнем воды в котле паровой машины и, если нужно, доливать воду. Вода кончалась довольно быстро, и доливать ее приходилось часто. Я черпал воду ведром в Путне, наливал воду в резервуар, соединенный с котлом, а потом открывал вентиль. Работа мне нравилась. Она была нетрудной, но я чувствовал свою полезность — Шинья нашел мне применение. Иногда я мечтательно смотрел на воды Путны. В них отражалось пляшущее солнце, а когда я бросал в воду кусочки коры, их уносило так быстро, что у меня пропадало всякое желание провожать их взглядом. Там, где когда-то был сток мельницы, торчала громадная балка, о которую, пенясь, разбивались волны, сверкая на солнце нестерпимым блеском. Шум пилорамы меня не беспокоил.

Время от времени ко мне подходил Шинья. Каждый раз нам было о чем поболтать. Мне очень нравились наши разговоры. Он был жуткий хвастун, но отличный парень. Он называл себя директором лесопильной фабрики, и ему очень нравилось ощущать себя в этой важной должности. Он, само собой, рассказывал о своем доме, о своей красивой и воспитанной жене и даже о корове, которой очень гордился.

— Здесь у рабочих нет ничего. Ах, бедные собаки! Только и есть у них, что надевают на себя, несчастные поросята.

Говорил он об этом отнюдь не снисходительно, а просто констатировал факт. Таков этот мир, но сам он принадлежит к классу господ. Лохматая шапка, которую он практически никогда не снимал, издалека подчеркивала это обстоятельство. Надо сказать, что он был неплохой господин. Иногда он бросал взгляд на водомер и тащил меня в дом, где принимался кормить. Обычно он угощал меня сыром и хлебом.

— Тебе надо поправиться, — повторял он всякий раз, когда я говорил, что больше не могу съесть ни кусочка. Потом снова начинались длинные разговоры о войне. В самый первый день знакомства он достал из шкафа немецкую винтовку девяносто восьмого года и, лукаво усмехаясь, ждал, что я скажу по этому поводу.

— Черт возьми! — воскликнул я, не в силах скрыть удивления.

— Черт возьми! — повторил он, подошел к окну и вскинул винтовку к плечу. — Если появится какой-нибудь русский, я уложу его на месте, — объявил он и прицелился в воображаемого русского.

Чудесный парень был этот Шинья! Мне еще есть что о нем рассказать.

Об этом дне я, пожалуй, не буду больше рассказывать. Основное я уже обрисовал. Вечером никто не приехал. Мне было уютно и покойно. Все тревоги и страхи были позади.

На следующий день, на заходе солнца, к нам пожаловал гость.

Господин Лемнаринте прибыл на четырех санях. Это говорило о богатстве и высоком положении. Шинья узнал своего друга издалека и сказал, что мне не надо прятаться. Сам Лемнаринте гарцевал на коне возле саней, и вскоре

послышался его начальственный голос, каким он обращался к своим работникам. Это было величественное зрелище: караван, пересекающий огромное заснеженное поле. Последний отрезок пути Лемнаринте проскакал галопом и картинно спрыгнул с храпящего коня прямо перед крыльцом. Он отряхнул с лохматого полушубка снег, которым его, наверное, осыпало с какого-нибудь дерева в лесу, и, раскинув в стороны руки, пошел навстречу Шинье.

— Salut, ha-ha! — Кэтчулэ была лихо сдвинута на затылок, на лоб падала челка черных как вороново крыло волос. Этот человек буквально излучал радость и удаль. — Ха-ха, Шинья! Они долго трясли друг другу руки, словно меряясь силами. Я стоял рядом, не в силах скрыть восхищение таким приветствием.

Теперь Шинья представил меня гостю.

— Niams? Ha-ha, excellent! [17]

Он с силой хлопнул меня по руке, осчастливив и меня своим рукопожатием. В дом нам пришлось протискиваться, так как Лемнаринте вел за собой нас обоих, держа за руки, — коренной и пристяжные! Прежде чем мы сели за стол, Шинья достал из шкафа бутылку зуйки. На счастье! Бульканье, отрыжка. Потом мы уселись вокруг стола. Было слышно, как во двор въехали сани.

17

Отлично! (рум.)

С господином Лемнаринте я подружился мгновенно. Он не говорил по-немецки, но мы прекрасно друг друга понимали, а если возникали трудности, то на помощь приходил Шинья. Мы могли говорить свободно обо всем, что только приходило нам в голову. Какими приятными были проведенные нами вместе часы. Мы были в превосходном настроении, это настроение пронизывало нас до самых глубин нашего бытия. Речи наши были просты. Мы ругали русских и рассуждали, как мне лучше всего добраться до Германии. Иногда в разговоре возникали длинные паузы, тогда было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и видно, как к потолку поднимается дым наших сигарет. В этом молчании было сочувствие друзей. Именно сочувствие, а не сострадание. Сострадание выставило бы их в ложном свете, да и меня поставило бы в неловкое положение. Это были сильные люди. Они не жалели, они ругались и помогали. За жалобы я бы, пожалуй, получил от них хорошего пинка! Это было незабываемо, я не могу описать свои чувства, охватившие меня в тот день.

Было уже поздно, когда я вместе с господином Лемнаринте вышел из теплого дома на улицу и мы направились к стоянке его работников, которые, приткнувшись к своим быкам, дремали, сидя вокруг большого костра. Пламенеющий красный остров среди ночи. Головы животных были повернуты в темноту, а люди прижимались к лохматым животам, облитые мерцающим раскаленным светом.

Лемнаринте убедился, что все в порядке, и мы отправились спать. На этот раз я спал на одеяле у печки, тюфяк достался господину, и это было в порядке вещей.

На следующее утро Лемнаринте не уехал.

Вероятно, он хотел купить у Шиньи много пиломатериалов. Всю первую половину дня они ходили между штабелями досок, что-то измеряли линейкой, потом подходили к следующему штабелю. Лемнаринте, казалось, интересовала только древесина: бревна, брус, обрезанные доски. Работники перетащили в сани целый штабель. Несколько досок отложили в сторону. О, этого Лемнаринте не проведешь! Ручаюсь, что он погрузил в свои сани только самую лучшую древесину! Не должно быть ни одной трещины, не говоря уже о подгнивших досках. Ему был нужен материал только высшего качества! Без косослоя и коры.