Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества
Шрифт:
Нашли… Из семидесяти двух приведённых предприимчивой парочкой пленников половина оказалась не понимающими русского языка чухонцами, остальные – немцы и французы. Среди последних шесть парикмахеров, четыре гувернёра из ближайших поместий, учитель танцев, управляющий имением князя Шаховского, а также булочник, собиравшийся посетить родственников в Митаве, но перехваченный на почтовой станции.
– Они ещё персидского купца предлагали, – подполковник Бердяга наконец-то справился с весёлой истерикой, – а у того бородища до пупа и в красный цвет покрашена!
– Повешу мерзавцев! – рассвирепел генерал-майор,
– Подождите, Иван Андреевич! – Бенкендорф повысил голос, привлекая внимание разгневанного генерала. – Вдруг мы неправильно поняли намеренья этих милейших людей?
– Что здесь непонятного?
– Но как же? – Александр Христофорович показал на затаивших дыхание злоумышленников. – Посмотрите на их честные лица!
– Рожи…
– Пусть рожи. Но там легко читается искреннее желание послужить государю и Отечеству в штрафных батальонах. Более того, я уверен, что и деньги им были нужны исключительно для приобретения ружей и амуниции. Подумайте, Иван Андреевич, откуда штафиркам знать о казённом обмундировании и вооружении?
– Вы считаете…
– Несомненно.
– А они…
Бенкендорф заглянул будущим штрафникам в глаза и ответил:
– Они онемели от восторга и от быстрого исполнения заветной мечты. Разве что… разве что просят подарить им по небольшому куску верёвки. На память, так сказать… Не так ли, господа штрафбаталионцы?
Фёдор с Исааком одновременно кивнули – большей синхронности и перед зеркалом не добиться.
Генерал справедливо решил, что раз уж гвардейский полковник занялся судьбой прохиндеев, то его может заинтересовать и другой вопрос:
– Александр Христофорович, я тут краем уха слышал о… хм… как бы выразиться… о довольно своеобразном отношении императора к пленным.
– Есть такое, а что?
– Не могли бы вы оказать любезность и… э-э-э…
– Забрать англичан?
– Да!
– А сами? Государь ясно дал понять: любой иностранец, вступивший на русскую землю с оружием в руках, должен быть уничтожен. Исключение составляют только сдавшиеся добровольно!
– Позвольте, Александр Христофорович, но эти тоже сдались сами.
– После того, как весь полк был уничтожен?
– Ну и что? Не вижу разницы.
Бенкендорф прищурился и медленно процедил сквозь зубы:
– А вы спросите у государя Павла Петровича, потерявшего двух сыновей в этой, заметьте, необъявленной войне… Да, спросите: есть ли разница? Или, если желаете, ответ можно найти ближе.
– Где?
– Хотя бы у него! – полковник указал на пробегавшего по двору Миньку Нечихаева. – Его отца так и не нашли?
– Нашли… – буркнул Борчугов и отвернулся. – Только ему не сказали… изрублен страшно.
– А вы говорите.
– Да, говорю! – произнёс генерал с вызовом в голосе. – То, что у мальчика погибли родители, ровным счётом ничего не меняет. Императорским распоряжением мой полк обязан принять на воспитание пятьдесят сирот, но это не значит, что я должен вырастить из них палачей!
– Под последними, надо полагать, вы подразумеваете мою дивизию. Господин генерал-майор? Хотите остаться с чистыми руками и незапятнанной репутацией? Не получится!
– Я бы попросил, господин полковник…
Бенкендорф уже не слушал. Отвернулся, бросив через плечо:
– Павел Петрович прав: высокоморальные чистоплюи погубят страну с не меньшим успехом, чем политические проститутки.
Минька первый раз в жизни видел, чтобы совершенно пьяный человек не лез драться, не ругался и не пытался пуститься в пляс. Даже песен и тех нет. Генерал-майор Борчугов, который, конечно же, Его Превосходительство, а не Происходительство, даже после второго штофа остался добрым и мягким. Лишь иногда, когда крики ворон, собравшихся попировать у виселиц, становились излишне громкими, по его лицу пробегала едва заметная судорога. И улыбка превращалась в горькую усмешку.
– Привыкай, Миша…
– К чему привыкать-то, Иван Андреевич? – Воспитанник получил разрешение в неофициальной обстановке обходиться без чинов, чем с охотой пользовался.
– Мир меняется, и по обыкновенной своей привычке, в худшую сторону… – Борчугов потянулся к штофу. – А привыкать нужно к тому, что завтра он станет ещё хуже.
Мишка пожал плечами, ничего не понимая. О каком ухудшении говорит командир полка, если жизнь стремительно улучшается прямо на глазах? Вот кто он был ещё два дня назад? Никто, конопатый недомерок, которому рупь цена в базарный день. А нонеча? Обут в настоящие сапоги, одет в ушитый по фигуре мундир! Парадный, правда, но подполковник Бердяга объяснил: до присяги государю о ином мечтать бесполезно. Но даже этого хватило, чтобы увидевшие Миньку соседи снимали шапки и величали Михаилом Касьяновичем. Тем более приятно слышать сие не от крепостных, а от крестьян вольных – полковник Бенкендорф своими полномочиями объявил деревню Воронино государственной собственностью. А Фёдора и Митьку Полушкиных наградил полусотней десятин из земель князя Шаховского. И дабы поименованный князь не явил претензию, выдал крепчайшую бумагу, позволяющую свободным землепашцам жаловаться прямиком канцлеру графу Ростопчину.
Не-е-е, что-то чудит Его Превосходительство! Жить стало лучше, жить стало веселей. А что англичашек повесили, так туда им, ворам, и дорога! Мамку убили, отчима убили, бабку Евстолию убили… Спаси, Господи, государя Павла Петровича!
– Не понимаешь ты меня, Миша, – продолжал Иван Андреевич. – Тебе война кажется игрой… Да, так оно и было… выигранные битвы, выигранные кампании… Мы шли в бой как на парад! Развёрнутые знамёна, барабанная дробь, флейты, ровные ряды, яркие мундиры! А что видим сейчас?
– Что? – Минька опять ничего не понял, но на всякий случай решил поддержать беседу.
– А сейчас приходим к тому, что любая война превращается в бойню. Всё в ней подчинено единственной цели – убить противника. Нет, не противника – врага. Уже нет никаких правил, никаких приличий… Да чего объяснять, сам когда-нибудь поймёшь. Ладно, хватит о грустном. Давай, Миша, выпьем!
– Я же не пью, Иван Андреевич.
– Это правильно, – одобрил Борчугов и попытался встать. – Эх, ноги не держат.