Штрафбат. Закарпатский гамбит
Шрифт:
Шум взвизгивающих пил, треск надрывающихся в снегу тракторов, тот самый костер, горячая, терпкая чага…
Господи, как же он мог забыть всё это?!
– Пуля?.. – не совсем уверенно произнес Андрей.
На лице Пули застыла уже более осмысленная улыбка, и он кивнул головой.
– Я уж думал, не узнаешь.
Чувствовалось, что ему еще очень трудно говорить, но он выжимал и выжимал из себя слова:
– Я уж и сам засомневался, ты ли это, когда на барахолке тебя увидел… Следить стал. Среди братвы треп пошел, будто ты на фронт подался, в штрафбат.
– Ладно, об этом потом, – отмахнулся Бокша, помогая парню удержаться на ногах. – Сам-то как?
– Нормалёк, – ухмыльнулся Пуля, разминая все еще гудящий после удара затылок. – Мы же с Мадьяром, считай, в одно и то же время откинулись [49] и с тех вместе заруливаем. Поначалу было в Одессу кости кинули, но там после освобождения красноперые [50] большой шмон наводить стали, бывало, даже движки заглушать [51] ночами начинали, вот мы и подались с Мадьяром сюда.
– А почему бы не в Ростов или в тот же Харьков? – подал голос Писка. – Там же вроде бы как и караси пожирнее, да и от уголовки проще уйти.
– Это так только поначалу кажется, – покосился на него Пуля. – Щас чистка больших городов началась, и красноперые в том же Ростове столько братвы повязали да к стенке поставили, что поминальных стаканов не хватит. А здесь вроде бы как ничего. К тому же это родные места Мадьяра, у него дед с бабкой отсюда родом.
Считай, это был тот самый момент, когда можно было без особого напряга вставить слово про Мадьяра, и Бокша не упустил возможности:
– Так что, и Мадьяр здесь?
– Так а я-то о чем тебе толкую?!
– И как он?
– О-о-о, – уважительно протянул Пуля, – та братва, что здесь осела, его сразу признала, так что он в паханах теперь ходит.
– Небось на хромой козе не подъедешь?
– Отчего же не подъедешь? Еще как подъедешь. К тому же мы тут тебя вспоминали как-то…
– Надеюсь, не за упокой?
Пуля только скривился на это виновато-вымученной ухмылкой.
– Ладно, считай, что я воскрес, – хмыкнул Андрей, – и теперь жажду с Мадьяром повидаться.
– Без проблем, – ощерился золотой фиксой Пуля, – но только вечерком. Он со своей Вандой с утра в Севлюш [52] подался.
– Ванда?.. – «удивился» Бокша. – А это еще кто?
– Да вроде бы как маруха [53] , – махнул рукой Пуля, – но бабец в городе известный, при немцах публичный дом держала. Впрочем, он тебе сам всё расскажет.
Он замолчал и, видимо, посчитав эту тему перетертой и закрытой, показал глазами на Писку с Шайтаном:
– Твои?
– Вроде бы как в одном колхозе пашем, – уклончиво ответил Андрей.
– А где такой наркоз [54] вводить научились? – ухмыльнулся Пуля, растирая рукой затылок. – Или все-таки глушителем сработали?
– Зачем же глушителем? [55] – обиделся за Шайтана Писка. – Ему и кулака хватит.
– М-да, – промычал Пуля, уважающий чужую силу. И уже обращаясь только к Шайтану и Писке, произнес, хитровато прищурившись: – Что-то я раньше вас в городе не видел. Давно у нас?
– Считай, что сегодня нарисовались.
– Надолго?
– А это уж как расклад пойдет, – буркнул Андрей и, видимо, посчитав утренник вопросов и ответов законченным, спросил: – У тебя найдется местечко, где можно будет до вечера перекантоваться?
– О чем базар?! – встрепенулся Пуля. – У меня на хазе [56] и перекантуетесь, а заодно и встречу вспрыснем.
– Что, хавира? [57] – насторожился Бокша, которому не очень-то светило появляться на воровской малине.
– Обижаешь, Боцман, – ощерился фиксой Пуля. – Я за эту хазу бумагой [58] плачу и кайфую в ней, как король на именинах. А вечером… вечерком я тебя к Мадьяру отведу, у него и догуляем.
Если сказать, что Мадьяр обрадовался «воскрешению» Боцмана, значит не сказать ничего. Он крутил его и так и этак, восхищенно прицокивая языком, потом повел в дом знакомить с Вандой – пышнотелой сорокалетней блондинкой-красавицей, сумевшей сохраниться при столь бурной жизни, когда год идет за три, даже в свои сорок лет. Судя по всему, она была наслышана о Боцмане раньше, и когда Мадьяр приказал ей накрывать на стол, Ванда выставила всё, что было в ее доме.
И свежие куриные яйца, чтобы водкой горло не драло, и аппетитное белое, как новогодний снег, сало, и копчености, и колбасы, и бочковые огурчики, и даже соленый арбуз с мочеными яблоками. И это не считая огромной плошки с маринованными грибками и исходящей сладостным паром картошки, заправленной шипящими шкварками.
Немного подзаправившиеся у Пули, Шайтан и Писка сразу же навалились на горячую картошку с грибками, а Боцман вел неторопливый разговор с Мадьяром, время от времени поднимая тост за хозяйку дома, что, видимо, ей очень нравилось. Разговор шел под водочку, осторожно прощупывающий с двух сторон, но когда хмелеющий Мадьяр уразумел наконец-то, что Боцман и эти двое, что были с ним, те самые ужгородские штрафники, о которых уже судачит вся округа, он вроде бы даже как протрезвел и уже совершенно иными глазами уставился на гостя.
– Что, припотел малость? – усмехнулся Бокша.
Мадьяр отрицательно качнул головой:
– Обижаешь, Боцман, обижаешь. Ты же знаешь, я не из тех, кто начинает потеть при первом крике «Атас!».
– А чего ж буровишь зенками, как лагерный кум на допросе?
– Оттого и буровлю, что только сейчас признал в тебе прежнего Боцмана.
– А чего ж раньше-то, признать побздёхивал?
– Да вроде бы как того, – признался Мадьяр. И тут же, словно оправдывался перед старым корешом: – Да ты и сам врубиться должен. О человеке базар по зонам шел, будто он в штрафбат добровольно напросился, а он вдруг с липовой ксивой в твоем городе появляется.
– Ну, ксива-то, положим, не липовая, а самая настоящая, – хмыкнул Андрей, – ее Писка на ужгородском майдане [59] у какого-то лоха срезал, а вот насчет остального, пожалуй, ты прав. И штрафная рота была, и фронт, и ранение, но когда мы всемером проснулись в мусорном сейфе ужгородской казенки и нас всех семерых потащили на допрос…
– Что, вы действительно замочили кого-то? – перебил Бокшу Мадьяр.
– Похоже, что так. По крайней мере, всем нам грозил трибунал. И когда мы всё это осознали…