Штрафбат
Шрифт:
— Товарищ Сталин, — ответил Твердохлебов.
Ахильгов долго молчал, соображал, потом сказал, сплюнув на пол:
— Тьфу! Плохо! Не даст!
— Почему? — спросил Глымов. — Ему доложат, как надо. Что ты проявил героизм, важного языка добыл.
— Нет, не даст, — после паузы опять сплюнул Ахильгов. — Он нас не любит.
— Кого «нас»? — спросил Глымов.
— Ингушей и чеченцев.
Глымов присел перед Ахильговым на корточки, обнял его за шею и зашептал на ухо:
— Скажу тебе по секрету, Идрис, он никого не любит…
Ахильгов
— Ладно, не нада ордена. Идрис ни у кого ничего никогда не просил и не будет.
— Тогда выпей еще. — Глымов взял флягу, налил в три кружки, стоявшие на столе. — И мы с тобой выпьем. Ты, в натуре, настоящий геройский поступок совершил. За то и выпьем. Вернись домой живой и с победой!
— Не хочу водку пить… — поморщился Идрис. — Я вино люблю.
— Надо, — сказал Твердохлебов. — К ночи рана так разболится — на стенку полезешь. А с водкой заснешь и проспишь до утра.
Ахильгов взял кружку, встал, чокнулся и решительно выпил большими глотками.
Они понимали, что это их последняя ночь и завтра они расстанутся и уже вряд ли когда-нибудь увидятся снова. Света так и сказала ему, когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу:
— Завтра уедешь, и больше не увидимся никогда.
— Если не убьют, обязательно увидимся, — тихо ответил Савелий.
— Я за тебя Богу буду молиться, чтоб не убили.
— Ты веришь в Бога? — чуть улыбнулся Савелий. — Комсомолка…
— Все люди верят в Бога, — горячим шепотом ответила Светлана, — даже если думают, что не верят.
— Что-то непонятно выражаешься, Света. «Верят, даже если не верят». Непонятно.
— Чего тут непонятного? Все очень просто, — засмеялась Света. — Мне бабушка так говорила.
— Хочешь, я тебе одно стихотворение прочитаю. Гениальное.
— Ну, если только гениальное, — улыбнулась Света и чмокнула его в щеку.
— Называется «Завещание», — тихо произнес Савелий и начал:
…Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой,
Смотри ж… Да что? Моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был,
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их,
Но, если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали,
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
За окном синела ночь, неярко светились редкие огоньки, слышались стук движка, громкие голоса санитаров.
Савелий замолчал, и они долго лежали молча и неподвижно, прижавшись друг к другу под тонким фланелевым одеялом. Потом Света сказала:
— Это написано про очень одинокого человека… которого забыла любимая…
— Пожалуй, что так… — вздохнул Савелий.
— Я тебя никогда не забуду… Не веришь?
— Теперь верю…
— Это ты сочинил? — спросила Света.
— Это Лермонтов сочинил. Слышала про такого?
— Конечно. В школе проходили. Только я этого стиха не читала, — виновато призналась Света.
Савелий повернулся, привстал на локтях, сверху посмотрел на Свету, поцеловал ее.
— И правильно делала. Нечего тоску нагонять… — Он улыбнулся и начал читать, и Света тут же подхватила радостно, и они декламировали стихотворение уже вместе:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия Про день Бородина…
— Этот стих нас наизусть заставляли учить, — засмеялась Света, обнимая и целуя Савелия.
За окном в ночной темени засветили лучи прожекторов, послышался рев машин, голоса.
— Ой, кажется, опять раненых привезли, — встрепенулась Света.