Штрафбат
Шрифт:
Ахильгов весь сжался и, когда немец поравнялся с ним, как кошка, бесшумно метнулся вниз, обеими руками схватил немца за горло и повалил, сдавливая горло сильнее. Немец дергался, размахивал руками, стараясь ударить Ахильгова в лицо, потом рука его метнулась к кинжалу на поясе. И тогда Ахильгов сорвал с солдата каску и с силой ударил его по голове. Немец потерял сознание. Ахильгов торопливо огляделся, поднял безжизненное тело, взвалил на плечо и, с трудом поднявшись, перекинул через бруствер окопа. Потом быстро связал немцу руки за спиной,
Тогда Ахильгов прополз немного вперед, потом за ремень подтащил к себе немца. Снова прополз вперед и снова подтащил. Так и передвигался с черепашьей скоростью, но, тем не менее уходил все дальше и дальше от немецких окопов. От толчков немец очнулся, замычал, заупирался. Ахильгов встряхнул его за отвороты шинели, сделал страшные глаза и поднес к горлу штык-нож.
— Будешь кричать — зарежу, — свистящим шепотом пригрозил он и по-пластунски двинулся вперед, волоча за собой немца. Лицо его было мокрым от пота, он громко, взахлеб дышал. Осветительные ракеты регулярно взмывали в небе, и Ахильгов прижимал немца к земле, наваливался на него сверху.
Когда впереди показались ряды колючей проволоки, Ахильгов приободрился. Он ткнул немца стволом автомата в спину и поднялся. Немец неловко встал, оглянулся через плечо, замычал что-то, но Ахильгов толкнул его вперед:
— Туда, туда, сын свиньи!
Скоро они вышли к проделанному лазу. Ахильгов заставил немца лечь, ухватил его за ремень и все тем же манером потащил за собой.
Дыры щетинились колючками, пропускали двоих неохотно, и только на нейтральной земле Ахильгов облегченно вздохнул, рукавом телогрейки утер пот с лица.
Достал фонарик, посветил на часы на руке — без пяти четыре утра, хотя и намека на рассвет не было.
— Садись, — сказал Ахильгов и хлопнул ладонью по земле, — и сиди тихо, а то зарежу. — Он тронул штык-нож, висевший на ремне. Немец послушно сел, опять замычал, замотал головой.
Неподалеку послышался неясный шум, потом голос Чудилина:
— Эй, ингуш, ты, что ли?
— Я! — радостно отозвался Ахильгов. — Я!
Из темноты вынырнул Чудилин. За ремень, надетый на шею, он тянул офицера — на плечах шинели серебрились лейтенантские погоны.
— Молодец, Идрис, раньше всех успел. — Запыхавшийся Чудилин дернул немца, указал ему на место рядом с солдатом, приказал: — Садись, фриц, отдыхай пока живой… — Чудилин был весь в поту. — Кусался, сволота! У-у, сукоедина! Видал, палец прокусил. — Чудилин показал Ахильгову палец с засохшей кровью и замахнулся кулаком на лейтенанта. — Прибил бы на раз!
Тот возмущенно затряс головой, каким-то образом выплюнул кляп и с яростью проговорил:
— Русский сволач!
Чудилин молча саданул его кулаком в лицо, и лейтенант завалился навзничь. Чудилин наклонился и снова запихнул ему в рот тряпку.
— Э-эй, ребяты… подмогните… — донесся откуда-то сзади голос Глымова.
Ахильгов
Глымов сидел на земле и дышал, как загнанная лошадь, даже пена пузырилась у него на губах — это Ахильгов смог разглядеть, когда подбежал совсем близко. Рядом с Глымовым сидел громадный, толстый офицер с кляпом во рту, вращал выпуклыми глазами и что-то мычал. Этот офицер был постарше чудилинского — серебряных кубиков на погонах было больше, и был он грузным, упитанным, жирные щеки свисали с жесткого воротника мундира.
— Думал, сдохну… — захлебываясь, едва выговорил Глымов. — Этот боров пудов шесть весит, не меньше.
— Большая свинья, — удовлетворенно проговорил Ахильгов и толкнул немца сапогом. — Вставай!
Офицер понял, с трудом поднялся на ноги. В это время донеслись выстрелы и в небо взмыла целая стая осветительных ракет, залив поле мертвящим светом.
— Ложись! — крикнул Глымов.
Немец продолжал стоять, глядя на ракеты в небе.
Ахильгов размахнулся и ударил офицера в ухо — тот пошатнулся, замычал, но на ногах устоял. Где-то в стороне застучали пулеметные очереди. Ахильгов навалился на офицера, с трудом повалил его на землю. Пулеметные очереди ложились совсем рядом, через секунду пули уже посвистывали над ними, с глухим чмоканьем зарывались в землю. Потом наступила тишина.
Ахильгов встал, пнул толстяка ногой.
— Вставай!
Немец страшно замычал, видно, ругался, но все же поднялся. Глымов ткнул немца дулом в спину, сказал:
— Шнель, шнель!
И они быстро пошли в темноту, сгибаясь в поясе.
Медленно серел рассвет. Утренний холодный туман растекался по полю, окутывал фигуры людей, делая их очертания почти нереальными. Только изредка пробивались из тумана голоса:
— Курить охота — страсть!
— Щас дойдем покурим от души. Эй, Идрис, ты куришь?
— Нет. Курить вредно. Отец запретил.
— Боишься отца?
— Уважаю.
— Ну, Антип Петрович, ну, уважил — говорил довольный Твердохлебов. Рядом толпились штрафники, разглядывали немцев. — Такого борова словил! Майор! Ну, просто чудеса! Напишу представление, чтоб к ордену тебя! Обязательно! Чудилин, и ты молодец! Лейтенант — тоже не хухры-мухры! Молодчики, ребята, утрем нос кой-кому! Пускай генерал Лыков почешется!
— Жаль, Харченки нету, он больше всех обрадовался бы, — ответил Глымов.
— Второй раз сдох бы, — подтвердил Чудилин.
— Короче, на тебя тоже к ордену напишу представление, Чудилин, — сказал Твердохлебов. — А теперь наркомовские сто грамм…
— В квадрате, — закончил Чудилин, и все засмеялись.
— Ладно, заслужили, — развел руками Твердохлебов.
Ахильгов нервно поглядывал то на Твердохлебова, то на Глымова и других штрафников, и вдруг не выдержал:
— А мне орден?
Раздался дружный смех, а Твердохлебов, строго посмотрев на Ахильгова, ответил: