Штрафбат
Шрифт:
— Гражданин комдив, по вашему приказанию…
— Давай, Степаныч, подгребай к нам, чаем побалуемся, — махнул рукой генерал Лыков.
— Чай не водка, много не выпьешь, — язвительно заметил Харченко. — Наш комбат больше водку уважает.
— Шутите, гражданин майор, — проходя и присаживаясь за стол, проговорил Твердохлебов.
— Какие тут шутки, комбат. Твои бандиты двадцать пять бутылок водки прихватили, — весело ответил Харченко. — Небось уже выпили?
— Не знаю. Пьяных среди состава батальона
— Ты пей чай, пей… — Телятников подвинул ближе к Твердохлебову стакан и чайник. Куски сахара лежали в изящной стеклянной сахарнице.
Твердохлебов налил себе чаю, бросил кусок сахара и, достав перочинный ножик, стал размешивать сахар лезвием. Отпил два глотка, поставил стакан на стол, сидел неподвижно, глядя на Лыкова…
Арестованные сидели в темном погребе, довольно глубоком, хотя сквозь неровности бревен, положенных вместо крыши, пробивалось мерцание ночных звезд.
Как ты станешь большая, отдадут тебя замуж, —
негромко пел Хорь, глядя в щели между бревнами на звезды, —
Во деревню большую, во деревню чужую,
Мужики там все злые, как собаки цепные,
Как напьются — дерутся, топорами секутся…
Сырой промозглый холод от земляного пола и стен пробирал до костей. Воскобойников курил самокрутку, сделал последнюю затяжку и протянул окурок Филимонову. Микеладзе негромко, чтоб не мешать песне, рассказывал:
— Отец знаменитый дирижер был. Вся Грузия знала, в Москве выступал, Ленинграде… Европа знала. Арестовали, сказали — товарища Сталина хотел убить, да! Ну зачем знаменитому дирижеру товарищ Сталин, слушай? Он вообще ничем, кроме музыки, не интересовался. Берия ему на допросах уши железным прутом проткнул, понял, да? Железным прутом! Всю семью арестовали и всех убили! Мать, четверых братьев, сестру. Один я живой остался, не знаю почему… — Микеладзе волновался, голос его дрожал. — Слушай, я вот все время думаю: а что, разве нельзя социализм построить, но чтобы невинных людей при этом не убивать?
— Врагов революции, врагов социализма уничтожали… — задумчиво проговорил Воскобойников.
— Вроде в Гражданскую всех врагов поубивали. Кто живой остался, за кордон уехал, а десяток лет прошло — снова здорово…
— Многовато врагов получается, — сказал Яковенко. — Неужто по-другому нельзя?
— Выходит, нельзя… — вздохнул Филимонов. — Какая-то такая политика…
— Бей своих, чтоб чужие боялись! — весело вставил Яковенко.
Хорь перестал петь, сказал, обращаясь ко всем:
— Ну че, так и будем сидеть? Как бычки на привязи? Нас ведь поутру постреляют, неужели не поняли?
— Что ты предлагаешь? — спросил Микеладзе.
Хорь долго смотрел на щели между бревнами, думал о чем-то, потом сказал:
— Бревна-то не закреплены никак… просто лежат, как положили. Одно приподнять тихонечко и — рвать когти отсюда…
— Бежать? — спросил Яковенко. — Куда?
— А в божий свет, как в копеечку… Россия большая… — раздумчиво отвечал Хорь.
— У дверей охрана стоит — увидят, — предупредил Воскобойников.
— Охрану отвлечь можно. А потом камушком по балде и — ноги в руки… — усмехнулся Хорь.
— Ну что, зачинщиков установить не удалось, комбат? — спросил комдив Лыков.
Твердохлебов молча перевел взгляд в угол блиндажа, где стояли в пирамиде несколько автоматов и винтовок и сидел за рацией радист.
— Какие зачинщики, товарищ генерал? — вновь усмехнулся майор Харченко. — У них там круговая порука — лагерный закон: свой своего не выдаст.
— Люди больше ста верст пешедралом… Трое суток… Сухой паек в первые сутки кончился, потом голодные шли. Потом полный профиль окопов копали, блиндажи, пулеметные гнезда… Без еды люди воевать не могут… Человеческие силы тоже предел имеют, гражданин генерал.
— Гм, да… — Генерал Лыков кашлянул, вдруг строго взглянул на Твердохлебова и заговорил совсем другим, ледяным тоном: — Ты про блокаду Ленинграда слышал, конечно?
— Слышал… По сводкам Совинформбюро.
— А то, что там люди с голоду умирают, слышал? Умирают, но у станков стоят. Умирают, но атаки немцев отбивают. Умирают, но держат оборону революционного города! И склады с продовольствием никто не грабит. А получают по рабочим карточкам триста граммов хлеба в сутки. Ты понимаешь, про что я тебе толкую, комбат?
— Понимаю… — Твердохлебов опустил голову.
— Плохо понимаешь. Если б нормально понимал, не оправдывал бы грабителей.
После долгого молчания Твердохлебов поднял голову и проговорил твердо:
— Я прошу вас, гражданин генерал, отпустить арестованных людей. Вместо них судить трибунал должен меня. Я допустил это преступление, и мне отвечать за него.
— Ты смотри, как благородно, — покачал головой комдив. — Комбат под трибунал пойдет, а преступники… дважды преступники на свободе гулять будут?
— А я считаю, комбат и должен пойти под суд вместе с грабителями, — вмешался майор Харченко. — Если допустил такое во вверенном ему батальоне.
— Ну, ты палку не перегибай, не надо, — остановил его молчавший до сих пор начштаба Телятников.
— По закону военного времени… — начал чеканить слова Харченко, но Телятников прервал его уже раздраженно:
— Да подожди ты! Что ты лезешь все время поперед батьки в пекло?
Но Твердохлебов не принял защиты: