Штрафник из танковой роты
Шрифт:
— Младший лейтенант Волков, сдайте оружие.
Я сдал. Механик подтвердил, что приказ оставить танк отдал я. Двигатель поврежден не был, пушка исправна. В общем, вырисовывалась для меня картина грустная. Младший лейтенант Волков, которого раненый командир роты назначил взводным, как более опытного командира, угробил два танка. Третий отпустил, якобы для эвакуации раненых, а свою личную «тридцатьчетверку» бросил практически исправную и сбежал в тыл. Комбат, багровый от жары и выпитой водки, тянулся к кобуре:
— Пристрелить тебя, сволочь! Пока мы сражались…
— А я что делал? Гляньте на гильзы
В руке комбат уже держал трофейный «парабеллум», который не терпелось испробовать на мне. Особист, старший лейтенант, был трезвый. Отпихнул, не слишком церемонясь, комбата и вместе со мной и механиком тщательно осмотрел мой танк, задал несколько вопросов:
— Что, двигаться совсем не мог?
— На одном месте только крутился. Гусеница ведь порвана.
— А починить? — обратился он к механику.
— Не было возможности. Младшой досиделся здесь до последнего, пока всех не перебили.
— Так он сидел или стрелял? — уточнил особист.
— Стрелял, — неохотно выдавил механик, обозленный на меня за то, что я едва не угробил и его.
Особист неторопливо считал гильзы от пушки. Потом спросил:
— Волков, кто немецкие танки подбил?
— Один — ротный с командиром взвода. Второй — я.
— Ты был командиром взвода, — повысил голос особист. — Тебя раненый Зайковский назначил. А башня, значит, не вращалась?
— Сами видели…
— Но ремонтники починили ее быстро.
— И гусеницу быстро натянут, когда не под огнем, — огрызнулся я.
— Почему танк не поджег, если такое дело? — задал особист самый опасный для меня вопрос.
В ушах стоял гул. Попадания снарядов в танк не прошли даром. Я потрогал ухо, забитое коркой спекшейся крови. Нечем мне было оправдываться.
— Не знаю, — ответил я и выкрикнул: — Кончайте быстрее. Хватит жилы тянуть!
— Контуженый, что ли? — усмехнулся особист.
— Конечно, контуженый, — сплюнул в мою сторону механик — Палил куда попало, ждал, пока нас немец поджарит.
— Если младший лейтенант Волков был контужен, почему ты, сержант, второе лицо в экипаже, танк не поджег? Удрать спешил?
Думаю, меня спасли два обстоятельства. Первое — то, что рассудительный (и, к счастью, трезвый) особист убедился, что я вел бой на полуразбитом танке и выпустил около тридцати снарядов. Второе обстоятельство — показания механика, что я был контужен. Мой механик-водитель, сам того не осознавая, своей злостью спас меня, да и себя тоже.
— Мы все были контужены, товарищ старший лейтенант, — заюлил он. — Гляньте на танк! Прямые попадания. Один снаряд в метре от меня броню прошиб. Едва выбрались. Друг друга вытаскивали. А двое погибли.
— Без тебя вижу, — перебил его особист. — Они — герои, а кто вы… еще разобраться надо.
Суток пять я просидел в землянке вместе с другими задержанными и арестованными. Пару раз слышал короткие очереди и одиночные выстрелы. Неподалеку, в овражке, расстреливали дезертиров и самострелов. Меня вызывали на допросы, где я подробно описывал происшедшее. Лейтенантские кубики с меня сорвали, отобрали ремень. Небритый, грязный, я напоминал дезертира и предателя с плакатов Агитпрома. Приложились раз несколько кулаками, оставив синяки и распухшую челюсть. Из поврежденного
— Нет худа без добра, — усмехнулся капитан-пехотинец, чья рота покинула без приказа позиции. — Ты, Леха, не переживай. У тебя вина непонятная. В худшем случае разжалуют и в штрафники. А меня, наверное, шлепнут. К этому дело ведут.
Капитана действительно расстреляли. Он встретил смерть спокойно. Когда ему приказали выходить без вещей, он пожал мне руку, попрощался и оставил свою шинель.
— Выше голову, танкист! Шинель тебе пригодится. В могиле холодно не бывает. Никто еще не жаловался.
Топтавшийся в дверях рослый молодой сержант с автоматом торопил его:
— Побыстрее, гражданин капитан, нас там ждут.
— Ладно, — обнял меня капитан. — Доживи до победы.
И пошел к двери. Через десяток минут простучали две короткие очереди. У меня сжалось сердце. Когда моя очередь? Завтра… послезавтра?
Позже я узнаю, что в отношении меня уже приняли решение о разжаловании в рядовые с направлением в штрафную роту. Хотя создание штрафных рот предусматривалось полтора месяца назад приказом № 0227, организационная сторона вопроса еще решалась. Приказ Г.К. Жукова, разъясняющий положение о штрафных батальонах и ротах, находился в стадии разработки и вышел лишь 28 сентября 1942 года. Такие подразделения уже формировались и кое-где, по слухам, вводились в бой. Но со мной все получилось по-другому. Тройка военных, в звании подполковников и батальонного комиссара, долго отчитывала меня за оставление боевой техники врагу.
— Ты понимаешь, что из орудия твоего танка немцы могли стрелять по твоим же товарищам?
— Так точно, понимаю.
— Что за это бывает, знаешь?
— Знаю. Только, может, не надо меня расстреливать. Я пушкой неплохо владею. Дайте возможность… искуплю.
Вряд ли мои наивные заверения сыграли какую-то роль. Да, я боялся расстрела. Наслушался истерик, криков обреченных, выстрелов в овражке. От сурового приговора меня снова спасла контузия, отчаянная стрельба в никуда и подбитый немецкий танк. Сыграла роль еще одна важная причина. Я считался к этому времени довольно опытным танкистом, а вина моя была спорная. Не уничтожил свой поврежденный танк? Но я ведь был контужен.
В те дни уже шли бои в Сталинграде. Это слово не сходило со сводок и страниц газет. Было категорично объявлено, что Сталинград не сдадут. Но и Гитлер с не меньшей категоричностью заявлял, что Сталинград практически взят. Чтобы оттянуть часть немецких войск от Сталинграда, на всех участках фронтов проводились крупные и мелкие контрнаступления и операции, в том числе рейды в тыл врага.
Мне объявили, что за самовольное оставление боевой техники врагу и самовольный уход с позиции приговором трибунала я разжалован в рядовые, приговорен к 7 годам заключения, с заменой наказания штрафной ротой сроком на два месяца. Меня отвезли в другое место, где собрали человек двенадцать проштрафившихся танкистов, а затем нас по одному вызывал на беседу какой-то капитан с эмблемами танкиста и старший лейтенант-особист. Как я понял, из особого отдела армии. Особист больше помалкивал, а вопросы задавал капитан со шрамом, пересекавшим губу, и орденом Красной Звезды. Фамилия его была Крылов.