Штрафники вызывают огонь на себя. Разведка боем
Шрифт:
Хаген и Вейсенбергер не могли высунуться из своего укрытия. И сверху, с позиции Харрингера, не раздавалось знакомое цокающее «цта-цта-цта».
Как только пулеметы русских делали паузу передышки, тут же округу оглашали страшные звуки. Их издавал Штрехмель. Его горло, наверное, не выдержало собственных криков. Теперь сквозь сорванные голосовые связки наружу пробивались какие-то булькающие и клокочущие хрипы. Но слышно их было очень хорошо. Наверное, их усиливали стены домов, окружавших перекресток с четырех сторон, на манер древнегреческого амфитеатра.
В сознании Отто неожиданно, ни с того ни с сего, отчетливо всплыло воспоминание, целая картина во всех подробностях из его школьной жизни. Касалась она как раз удивительной акустики древнегреческого театра. Они особенно доводили седовласого и медлительного учителя литературы Кристофа Клайна. Передразнивали и кривляли его при каждом удобном случае, презрение к «несерьезному» предмету перенося и на его преподавателя.
Так происходило и на уроке, посвященном «античным истокам трагедий великого фон Клейста». «Когда Эдип, закалывая себя, шептал предсмертные слова, – задумчиво вещал Клайн, в тишине, нарушаемой назойливыми смешками Отто и его товарищей, – зрители отчетливо слышали его в последних рядах амфитеатра. Вам хорошо слышно на вашей «галерке», Отто Хаген? Вы хорошо слышите? Так вот, вы будете наказаны».
Отто вдруг ощутил необъяснимый стыд. Глупее ничего нельзя было придумать. Эдип и античная трагедия в изложении Клайна остались где-то в прошлой, канувшей в Лету жизни. Он находился здесь, между жизнью и смертью, в разрушенном городе, посреди которого умирал, истекая болью и кровью, его товарищ Штрехмель.
Но Хагена жгло чувство нестерпимого стыда, как будто наказание, напророченное учителем литературы Клайном, наконец настигло его, и всему виной – его глупое, ребяческое поведение в том, безвозвратно далеком, мирном, школьном детстве.
XI
Отто кривлялся и хохотал над рассуждениями Кристофа Клайна о трагедии, не подозревая, что сам окажется участником страшной трагедии, которая совершается без конца, дни и ночи, и в этой жуткой пьесе ему и его товарищам отведена роль не героев, а жалких статистов, обреченных на безъязыкие муки и вой – животный, кровавый, переходящий в хрипящие, булькающие всхлипы.
– Хаген, я не могу… Хаген… – дергая за рукав Отто, забормотал Вейсенбергер.
– Что ты не можешь? – механически-бесчувственным голосом проговорил в ответ Отто.
– Не могу слышать его… Не могу… – Вейсенбергер начал дышать часто-часто, так, будто он задыхается. Руки его задергались, словно в нервном припадке.
– Ну, так сделай что-нибудь… – устало произнес Отто. Он сказал это помимо своей воли. Губы и язык сами вытолкнули изо рта слово за словом. Он как будто подсказывал Вейсенбергеру, чтоименно надо сделать. В интонации его голоса уже был сформулирован недвусмысленный намек, какизбавиться от навязчивого кошмара, который происходил не с Эдипом на сцене, а с ними наяву.
И Вейсенбергер понял. Он был далеко не дурак. Руки его вдруг перестали припадочно шнырять по шинели и замерли. Но в его столбняке было больше сумасшествия, чем в нервических дерганьях.
– Нет… ты что… я не могу, не могу… – замотал головой Вейсенбергер, будто его под дулом заставляли сотворить нечто немыслимое.
– А когда девочку и женщину… там, на поле? – спросил тем же усталым голосом Отто. – Та мты смог…
– Не-ет… – замотал головой Вейсенбергер, снова задергавшись. – Там был приказ, приказ… Там был приказ… Нет, я не могу…
– Тебя справедливо разжаловали, Вейсенбергер… – зло прошептал Хаген. – Я бы на месте гауптмана отправил тебя в штрафной лагерь. Там место таким слизнякам, как ты…
Произнеся последние слова, Отто резко повернулся к мешкам и уложил свой карабин на парчовое ложе, в специально сделанное углубление. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы поймать на мушку распластанную по мостовой фигуру Штрехмеля. Выцеливать по рыжей копне волос было очень удобно. На движение фаланги указательного пальца времени понадобилось больше. Отто не заметил, сколько. Ему показалось – целая вечность. Века – от античности до этого хмурого февральского дня.
Точный выстрел замазал рыжее пятно разляпистой красно-бурой кляксой.
« Когда Эдип, закалывая себя, шептал предсмертные слова, зрители отчетливо его слышали в последних рядах амфитеатра…»
XII
Вдруг взрыв потряс внешнюю стену дома. Осколки щебня и вывороченных камней в облаке пыли посыпалась вниз перед глазами Отто и Вейсенбергера. Они не заметили, как русские подкатили к углу сорокапятимиллиметровую пушку. Снаряд угодил куда-то вверх. Наверное, враг старался уничтожить пулеметную точку Харрингера.
Второй выстрел из вражеской «сорокапятки» стрелки, засевшие на первом этаже, уже хорошо видели. Потолок над их головами заходил ходуном от взрыва, и на головы просыпалась штукатурка.
Русские поддерживали действия своих артиллеристов плотным огнем из оконных проемов здания напротив. Пули щелкали по стенам, скалывая и вырывая куски обоев вместе с деревянными перекрытиями из стен, в щепки кромсая мебель.
Вейсенбергер отполз подальше от окна. Прижавшись к стене спиной, он испуганно озирался по сторонам, держа в руках свой «маузер». Приступ страха после гибели Штрехмеля у него стал еще сильнее.
Внутри здания, за дверным проемом, послышался неясный шум и топот. Вейсенбергер вскинул винтовку с застывшим на лице выражением немого ужаса. На пороге возник Крумм, подающий пулеметную ленту в расчете Харрингера. Он был весь, с головы до ног, покрыт слоем пыли.
Отто успел ударить по стволу винтовки Вейсенбергера. Выстрел ушел в потолок.
– Ты что делаешь?!.. Ты чуть не убил товарища!.. – закричал Хаген и в сердцах ударил Вейсенбергера по скуле. Тот безропотно принял удар. Было видно, что любая попытка достучаться до него в этот миг была обречена. Казалось, что он потерял связь с реальностью.