Штрафники
Шрифт:
Дверь из бани распахнулась, оттуда рвануло горячим паром. Выскочил огненно-красный костлявый Лева Сойферт. Присел на корточках, обхватив колени и тяжело дыша.
– Ну, власть, - пробасил Вася покровительственно.
– Сварилась вкрутую? Эх, всех бы вас в один котел!..
Сойферт распрямился пружиной, поглядел вслед ему недоуменно и еще раз огрел меня веником из крапивы.
– Коммунисты, вперед! На железной печке клокотала вода, в детской ванночке. Пахло распаренной хвоей и чем-то отвратным. Денатуратом, что ли?
Печка с засыпкой, впервые такую видел. Обычная
Железная бочка, а тепло держит, как русская печь.
Сойферт плеснул на гальку кипятку, шибануло паром так, что я отскочил к противоположному концу бани.
– Ох, пихтовых бы веников!
– простонали сверху.
Но пихтовых не было. Мы распарили те, что были. Из крапивы. Колючки стали мягонькими. Не обстрекали тело.
Лева Сойферт хлестнул меня крапивой наотмашь. По спине. По ногам. Задохнулся.
– Жеребцы!
– Он едва перевел дух.
– А ну, поддайте московскому пару. Чтоб помнил буровиков.
"Жеребцы" толпились вокруг детской ванночки, черпая оттуда кипяток и весело матерясь. Рослые, с бугристыми мускулами, в наколках, - возле детской ванночки. Зрелище это было смешное, и сами они смеялись - над ванночкой, друг над другом, по любому поводу. Кто-то поскользнулся на мыле, шмякнулся, тут уж гогот начался такой, казалось, сруб развалится... Чувствовалось, баня для них - и театр, и клуб, и гулянье. Громче всех сипел от хохота, суча ногами, буровик, мой знакомый, словно это не он только что говорил мне безнадежно: "Жизнь-то, получается, стерва!"
Когда снова плеснули на гальку, я рванулся в холодную пристройку ошалело. Впрочем, не я один. Только Сойферт остался на полке, неостановимо, как заведенный, хлеща себя веником из разбухшей крапивы.
– Хо-о!
– протянул он блаженно, выбравшись на ощупь в предбанник. Банька, таки-да-а!.. Есть морс, рекордсмены?..
Клюквенный морс охлаждался на улице, под лестницей. В огромном чайнике. Запарившиеся огненно-красные парни тянули его из носика, чуть "отходили" - и снова ныряли в парилку.
Оттуда слышались взрывы хохота. Сойферт поглядел в сторону парилки, небритое лицо его стало напряженно-несчастным, он встрепенулся, сказал устало и печально:
– В здоровом теле - здоровый дух! А? Надо им крабов подбросить. Пришли вчера по спецзаявке. Ничего, начальство обойдется...
Он долго тянул из носика чайника клюквенный морс.
– Не верите, не выжил бы, если б сюда не подавался, - произнес он, поставив чайник на пол.
– Напаришься... неделю живешь. Надо им еще курей выделить... из обкомовского фонда. Ох, воздуху мне не хватает!..
– И вдруг посмотрел на меня отчужденно, словно принял меня за кого-то близкого, поверил, а... что я за птица?.. Что напишу потом?..
– Аммиак, - выдавил из себя Лева Сойферт.
– Сплошной аммиак... на заводе. Запашок!.. Люблю тундру...
Из парилки выскочили, в клубах пара, ребята, один из них закричал радостно:
– Тута еще!
Тогда повалили один за другим остальные, один, совсем молоденький, беззубый, просил Сойферта написать в их деревню, в сельсовет, чтобы матери крышу покрыли. Одна она, а дожди пошли. Другой, постарше, не знал, как пристроить в ясли дитё.
Сойферт достал мятый блокнотик, записал.
– Через неделю ответ, - сказал.
– С доставкой на дом...
Заулыбались, потянулись к нему - я увидел, нет ничего необычного в том, что здесь, у моря Лаптевых, редко произносят известные в России имена, допустим Брежнева, Косыгина, желтолицего хозяина полуострова, наконец! Одно имя, чаще всего, звучит над болотистой или ледяной тундрой: "Лева Сойферт" - "Товарищ Сойферт!"
– Товарищ Сойферт!
– прохрипел вслед нам буровик, когда мы, на другой день, шли к вертолету.
– Пришлите долота! Алмазные!..
– Догнал нас, дыхнул в лицо перегаром.
– Долота, говорю! Алмазные!..
– и вдруг тихо, со спокойной яростью: - Вроемся, что ли, глубже, проданные?!
Я вернулся к буровикам через неделю, был в этих краях все лето, летал в Норильск, в Игарку, на спасение заблудившихся в тундре геологов, трясся на вездеходах, рубил просеки, заполнил все свои черные от раздавленной мошки блокноты, а когда снова попал в городок газовиков, меня встретил на аэродроме Лева Сойферт.
– Ну, как с положительными эмоциями?
– прокричал он снизу.
Я показал рукой где-то выше головы...
– Едем ко мне! Отпразднуем завершение дальнего похода. Только вначале к Сейдеру. Он болен, хочет повидаться.
Нас мчал дребезжащий болотоход на багровых от глины шинах, раздутых, точно от укусов мошки и комарья. И я понял наконец в этой тряске, почему я, чем бы здесь ни занимался, нет-нет да и возвращался мыслью к Сойферту и его вечным "сослуживцам"... Надеялся, видно, распутать этот "тройной узел"... Что-то раскрылось бы, не сомневался, значительное. Развязалось бы... Вот почему размышлял об "узле" с тревогой, почти со страхом! Так думают о заминированной дороге. Проскочишь или нет?
Подобных мин, слыхал, много раскидано по Сибири!.. От старого, лагерного. Да разве только по Сибири!.. Заминированная Россия!..
– Лева!
– вскричал я, болтаясь на выбоинах, как пилюля в коробочке. Вы давно хотели рассказать мне о Сидоре Петровиче. Хороший человек, как понимаю...
– Святой человек!
– воскликнул Сойферт с воодушевлением.
– В Иркутске распинали, как Христа. Гвоздем руку пробили. Не выдал, где его семья. Так и не разыскали. У сына его анкета чистая. Сейчас в загранке. В дипломатах...
...В лагерях и то признали - святой. Сейдер. Закон. Вот слушайте... И он принялся рассказывать, привставая на ухабах, о том, как однажды его дружки, "воры в законе", постановили убить стукача. Но чтоб все было чисто, по-лагерному, чтоб никто, ни "суки", ни "бытовики", ни сектанты, ни охрана - никто не посмел сказать, что воры сводят счеты или не поделили поживу, воры постановили отыскать святого. Который на невинного руки не подымет, хоть убей его. Весь лагерь перебрали, остановились на Сидоре Петровиче. Начальник режима рассказывал, что тот хотел "всю химию" взорвать. Но мало ли какие лапти плетет начальник режима!