Штрафной батальон
Шрифт:
Между тем неясным оставалось положение на других участках фронта. Как там складывается обстановка, держатся или отходят наши — штрафникам было неизвестно. Сведения оттуда до них не доходили. Третий день не поступали в роты и газеты. Полное неведение.
— Неужели опять попрут, гады, а? — с сомнением вопрошал Шведов, обращаясь к Павлу и сменившему его в окопе наблюдателя Баеву, когда они втроем присели на корточки перекурить. — Слышь, взводный! Помнится, ты отмечать командировочные до Берлина по прямой навострялся, путь, говорил, открыт.
— А ты не так, что ли, думал?! — огрызнулся
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!
— Я другого никак в толк не возьму, братцы! — силился понять фронтовую обстановку Баев. — Собственными же глазами видел, сколько у нас всякой техники по тылам напихано, сколь матушки-пехоты в резервах напрятано. А сюда не подбрасывают. Почему? — сокрушается он, заглядывая в ожидании ответа в лицо каждому из собеседников.
— Сие, пожалуй, не только нам, грешным, но и не каждому командиру дивизии дано знать, — глубокомысленно изрек Шведов. — Секрет Верховного главнокомандования.
— Как бы там ни было, а далеко немцев не пустят, — стоял на своем Павел. — Слышали, что за спиной у нас целая танковая армия в резерве стоит? Не зря она там стоит. Научились и наши кое-чему за два года войны. Как преподнесут сюрпризик — так долго икаться будет…
— С точки зрения высокой стратегии — оно конечно! — согласился Шведов. — Танковая армия — аргумент убедительнейший, да тут я с тобой, пожалуй, спорить не буду. Катуков ею командует, он еще в 41 — м, под Москвой, фашистам ижицу прописывал. Его бригада первой гвардейство заслужила. И тут наверняка прищемит фрицам хвост. Все сходится. Но какого ж тогда черта мы отступаем?..
В тот же вечер, ближе к полуночи, в штрафном батальоне состоялось экстренное партийное собрание. Случайно оказавшись в тот момент в расположении штаба — разыскивал ротного, Павел стал нелегальным его участником.
Прежде всего его поразил численный состав коммунистов. На собрании, разместившись под деревьями на снарядных ящиках, присутствовало никак не меньше трех десятков человек — офицеров, работников штаба и солдат, представлявших различные службы. Почему-то и в мыслях не возникало, что в штрафном батальоне может быть столько членов и кандидатов ВКП(б).
Притаившись воровски за штабным автобусом, никем не замеченный, как тать ночной наблюдал за этим собранием Павел. Обжигался стыдом, порываясь уйти, но не мог.
Вел собрание грузный лысоватый старший батальонный комиссар, совершенно Павлу незнакомый, даже мельком его в батальоне видеть не приходилось. Был он почему-то в упраздненной форме, без погон, с тремя прежними прямоугольниками в петлицах и комиссарской звездой на рукаве, говорил негромко, так что слов не было слышно совершенно. Но странно, Павла не покидало ощущение, что он все слышит комиссарский голос, и слова, будто обращенные и к нему, бывшему члену партии и командиру Колычеву, ясно всплывали и отпечатывались в его сознании: «У коммунистов в предстоящих боях есть только одна привилегия — первым подниматься под пули врага и вести за собой остальных, одна заповедь — быть всегда там, где труднее всего. Этого
Так говорил секретарь партбюро их стрелкового полка старший политрук Метелин. Говорил тогда, в горьком и тягостном июле 41 — го, когда коммунисты роты, в которой командовал взводом лейтенант Колычев, собрались на свое первое с начала войны фронтовое партийное собрание. Собрались на полянке, под кронами вековых карельских елей, неподалеку от насыпи недостроенной железной дороги на Алакурти. Роте предстояло прикрыть собой отход на Кандалакшу тылов и дивизионного медсанбата.
Тогда, в 41-м, Павел был равным среди товарищей по партии, мог честно смотреть им в глаза и рядом с ними клялся не щадить своей жизни для разгрома ненавистного врага.
Рота приказ выполнила, и первым верность партийной клятве проявил сам старший политрук Метелин, заменивший погибшего командира роты. Потом Павел выводил глухими чащобами остатки почти целиком перебитой роты, и бойцы несли на плащ-палатке тяжелораненого, умирающего комиссара.
Метелин лежал молча, расслабленно, с застывшим выражением отстраненности на быстро высветлявшемся и заострявшемся лице. Навсегда отложились в памяти его последние, с трудом произнесенные слова:
— Сумку, полевую, передай в политотдел. Там все записано, кого к награждению представить…
Среди представленных к награждению был и Павел. Ему не в чем упрекнуть себя, тогда он сделал все возможное, что требовалось от него как от коммуниста и командира. А сейчас?
И раньше нелегко было, но, пожалуй, только в эти минуты, когда он скрывался, жалкий и противный себе, за фургоном автобуса и уворовывал право быть в одном ряду с коммунистами, — только теперь с такой острой, щемящей болью прочувствовал он, что значит быть исключенным из партии.
Не к нему обращается через старшего батальонного комиссара в трудную минуту партия, не с ним советуется.
Отверженный! И никогда не изжить, не вытравить из себя этой непроходящей боли.
Горько и обидно до спазм в горле. И снова оживает в памяти старший политрук Метелин, звучит его голос и видится поляна, затерявшаяся в глуши могучих карельских лесов, суровые лица товарищей-коммунистов, напряженно слушающих своего комиссара. И еще.
Почему-то навязчиво всплывает перед глазами черное трясинное зеркало с застоявшейся вонючей водой на краю полянки. Тогда, в 41-м, он приметил его лишь вскользь. Но сейчас оно вдруг вырисовалось в памяти четко, зримо, до мельчайших черточек и оттенков. И Павел понял почему.
От болотца тянуло тяжелым зловонным духом. Вернее, тогда, два года назад, на поляне Павел его не чувствовал. Зато явственно ощутил сейчас…
— Немцы!
— Танки! — стеганули по нервам заполошные крики наблюдателей, раздавшиеся одновременно по всей линии обороны.
И в следующее мгновение с истошным криком «Фашисты!» в блиндаж по входным ступенькам скатился ногами вперед взъерошенный, перепуганный Ефим Садчиков. Глаза круглые, белые, и крик в горле застревает.