Штуцер и тесак
Шрифт:
Так что я пальнул из окна в толпу поляков (вернее, в облако скрывавшего их порохового дыма) из трамблона, разрядил туда же оба пистолета, тем и ограничился. А когда вышел во двор, все кончилось. Вернувшиеся егеря и присоединившиеся к ним мужики деловито добивали раненых поляков, не обращая внимания на мольбы о пощаде. Подходили и деловито тыкали штыками и вилами. Меня от такой картины замутило: одно дело убить врага в бою, другое – хладнокровно прирезать после. Хотя, чего я хотел? Времена такие. Когда знаменитый партизан этого времени Александр Фигнер спросит генерала Ермолова, что ему делать с многочисленными пленными, то получит записку: «Вступившим с оружием на русскую землю – смерть». В ответном письме Фигнер напишет:
Отставив оружие, я занялся ранеными. Их сносили в дом и укладывали в столовой, из которой ради этого вытащили обеденный стол и стулья, заменив их лавками. Легкораненые приходили сами. Я промывал раны, зашивал, мазал швы «бальзамом Руцкого» и бинтовал. Накладывать повязки мне помогали егеря, выделенные для такого дела Синициным. Они же резали бинты из принесенного фельдфебелем полотна – мои кончились быстро. Большинство ран оказались рубленными – саблями поляки владели отменно. Страшные на вид, они не вызывали опасений – если держать в чистоте, заживут. Будут шрамы, но кого это пугает? Достал две пули – из плеча егеря и ягодицы мужика. Последнего привели под руки односельчане и, стоя у порога, скалили зубы над незадачливым товарищем. Настроение у всех было приподнятым. Мы разгромили вдрызг сильного противника, понеся при этом минимальные потери: погибли трое егерей и два мужика. Это сообщил заглянувший в импровизированную операционную Спешнев. Выглядел он чрезвычайно довольным. Другие потери тоже не высоки. Тринадцать человек раненых, из которых только пять – егеря. С десяток солдат имели легкие порезы, которые они отказались лечить, сказав, что и так заживут. Но я все равно велел протереть их водкой и помазать бальзамом – береженого бог бережет.
С ранеными я управился к полудню и, оставив их на попечение егерей, выбрался во двор. Его уже очистили от тел, только бурые пятна на гравии говорили о разыгравшемся здесь бое. Несколько мужиков сгребали испачканные кровью камни и песок деревянными лопатами и кидали их в телегу. Другие засыпали получившиеся выбоины свежим гравием. Командовал ими Егор. Из трубы поварни валил дым, по двору сновали егеря с какими-то тюками на плечах. Выглядели они довольными и слегка пьяными. Видимо, тароватый Ефим не скупился на угощение из графских подвалов. Пусть.
Я сел на ступеньку и прикрыл глаза. Зверски хотелось спать: ночью я практически не сомкнул глаз – даже водка не помогла.
– Ваше благородие!
Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Передо мной стоял Пахом. В одной руке он держал глиняную миску, полную каши. Из нее торчала ручка деревянной ложки. В другой солдат сжимал ломоть хлеба.
– Ешьте, ваше благородие! – он сунул миску и хлеб мне в руки, затем достал из лядунки манерку. Сняв с горлышка стакан, наполнил до краев и протянул мне. – Пейте.
Желудок предательски забурчал: в последний раз я ел вчера вечером. И пить хотелось. Я выхватил из руки Пахома жестяный стакан и залпом выпил. Водка, твою мать! Пахом мог и предупредить. Однако ругать его я не стал: человек из лучших побуждений…
Кашу я смолол вмиг. Горячая, на мясном бульоне, пахнущая дымком, она казалась необыкновенно вкусной. Да и хлеб был хорош. Голод – лучшая приправа. Пока я ел, Пахом топтался рядом, глядя на меня как заботливая мать на непослушного ребенка.
– Фельдфебель приказал вас накормить, как только с ранеными разберетесь, – сказал, принимая опустевшую миску с ложкой. – Я и раньше хотел, но он велел не мешать. Еще вина?
– Нет, – отказался я. В голове шумело, и отяжелевшие веки неудержимо ползли вниз. – Кстати, с чего ты меня благородием зовешь? Да еще на вы?
– Фельфебель сказал, что вы не фершал, а вовсе даже лекарь, – пояснил фурлейт. – А лекарь по чину ровня офицеру. Значицца, благородие.
Я не стал спорить, встал и отправился в комнату, которую нам со Спешневым выделили для отдыха. Там торопливо стащил с себя одежду и сапоги, после чего повалился на постель. Уснул сходу.
Глава 7
Разбудил меня Пахом, тряхнув за плечо.
– Вставайте, ваше благородие! – сказал, когда я разлепил глаза. – Командир зовет.
– Который час? – спросил я, зевая.
– Не ведаю, – пожал он плечами. – Вечереет уже.
Ну, да, нашел у кого спрашивать. Часов в роте нет даже у Спешнева. Дорогая вещь, армейскому офицеру, живущему на жалованье, не по карману.
– Одевайтесь, – Пахом взял с лавки и подал мне подаренный графиней охотничий костюм. – Я одежу, пока вы спали, постирал и у печки высушил. В крови была.
– Спасибо! – сказал я.
Пахом даже бровью не повел. Не принято здесь благодарить низших чинов за услугу, оказанную старшему по званию или положению, но я так привык, и, похоже, что мой внештатный денщик – тоже.
Одевшись, я спустился во двор. По коридорам дома бегали девки и лакеи, во дворе стояли кареты и повозки, из чего я сделал вывод, что графиня вернулась. Интересно, как она оценила опустошение запасов спиртного? Ладно, не моя забота. Пахом отвел меня к каретному сараю, где обнаружились Спешнев и Синицын, сидевшие на лавке за накрытой холстиной столом. Под ней бугрились какие-то предметы. Меня командир роты и фельдфебель встретили внимательными взглядами.
– Ступай! – махнул Синыцин Пахому, и тот вышел, притворив за собой створку ворот.
– Как чувствуете себя, Платон Сергеевич? – спросил Спешнев.
– Замечательно! – ответил я. – Поел, отдохнул.
– Вот и хорошо, – кивнул он. – Я позвал вас по важному делу. Взгляните! – он указал рукой в сторону.
Я повернул голову. В стороне, прислоненные к стене сарая, стояли ружья. Рядом на расстеленном рядне высились груды сабель в ножнах, лежали сваленные в кучи пистолеты. Ух, ты!
– Трофеи, – пояснил Спешнев. – Желаете глянуть?
Желаю! Я подошел к стене и первым делом рассмотрел ружья. Штуцера, мать их! Вернее, карабины. У французов они называются так. Редкая вещь [55] . Я пересмотрел все и выбрал один штуцер. Граненый ствол с серебряной насечкой, ложа и приклад из орехового дерева. Легкий, прикладистый. Явно делали на заказ [56] . Беру!
Я повесил штуцер за спину, следом перекинул через плечо сумку с патронами и принадлежностями, которая обнаружилась рядом на земляном полу. Позже посмотрю, что внутри. Мимо сабель я прошел, только мазнув взглядом. Мне эти железяки без нужды. Заметил только, что некоторые рукояти украшены камнями. Однако! Внезапно взгляд зацепился лежавшие сбоку полусабли, они же тесаки. Интересно, откуда они у кавалеристов? Сугубо пехотное оружие. На русские не похожи: рукоять с развитой гардой [57] . Я взял один, вытащил из ножен клинок. Хм! Широкий дол (у русских тесаков его нет) и солидное лезвие. Рукоять лежит в руке удобно. Беру. Был бы пешим, отказался – лишняя тяжесть, но у меня конь есть. В сакву суну.
55
В армии Наполеона нарезные штуцера были редкостью. Произошло это вследствие недооценки императором этого вида оружия.
56
Обычное дело во французской армии того времени. Офицеры заказывали себе карабины за свой счет.
57
Герой рассматривает французский саперный тесак.