Штучка
Шрифт:
Мазохистка. Совсем неискушенная, но словившая неожиданный кайф от отделанной задницы. Был ли воспитательный эффект — хрен его знает, кажется, Татьяна куда серьезнее относилась к установкам самого Егора, чем к его наказанию. Но она приняла его злость в той форме, которой он хотел ее выпустить. Рассчиталась.
Сейчас же наказывать ее было не за что. Сейчас она просто передавала себя в его руки. Покорялась. Абсолютно. Доверяла настолько, что была согласна принять от его руки что угодно. И, черт возьми, какое же это было сильное чувство — эта власть оказывалась именно в его руках. И никаких споров, никаких возражений, есть либо да, либо нет — после
Бабочка. Гипюровая, красная. Отлично смотрелась на Татьяниной заднице. Татьяна в принципе отлично смотрелась как спереди, так и сзади, в одних только этих трусах. Какая ж у нее хорошая фигура. Очень-очень хорошая. Приятно скользить по этой коже пальцами, приятно вести вдоль позвоночника стеком, наблюдая, как напрягается ее спина. Она роскошно бы смотрелась сейчас вот так — со сведенными за спиной руками, с браслетами черных кожаных наручников на запястьях. Жаль сейчас наручники только помешали бы.
Лед на белом фарфоровом блюдце был оставлен на тумбочке рядом с кроватью. Быстро растаять ему не грозило, а очень уж расходиться Егор не собирался. Совсем слегка. Многого Таня все равно не выдержит. Болевой порог наверняка еще совсем невысокий.
Маска легла на Танины глаза, и она тихонько вздохнула. Да, солнышко, Егор любил ограничивать восприятие своей нижней во время сессии. Знал, что это делает ощущения еще сильнее и беспощаднее.
— Не молчать, поняла? — тихо спросил Егор. — И если будет слишком — ты просто обязана меня остановить.
Кивнула, не сказав ни слова.
Цель была не в том, чтобы сломать, раздавить. Цель была в том, чтобы она приняла его — причем не избирательно, а вот так, целиком. С болью, которую он ей дарил. С болью, которой он испытывал глубину ее доверия.
Сейчас ему было не за что ее наказывать. Но она хотела боли, она ждала этого от него.
По правилам — это нужно было обсуждать. Всякое его действие. Но она уже положилась на него. Значит, можно изучить ее болевой порог на ощупь, тщательно отслеживая, каково ей приходится.
Со стороны стек обычно казался безобидным, в сравнении с плетьми-то, но вообще — инструмент был жесткий, недаром его использовали для лошадей. Жесткий и в неумелой руке опасный — легко было рассечь кожу гибкой частью стека. Егор умел с ним обращаться и даже во многом предпочитал чему-либо другому.
Первый раз стек опустился на кожу над левой лопаткой. Девушка вскрикнула — да, милая, это было сильнее, чем то, что было в прошлый раз. Не слишком ли сильно, детка? Вправду ли ты готова принимать эту часть Егора? Ну же, скажи. Ведь тебя только из-за этого никто не бросит, обычный секс Егора вполне устраивал, и будет устраивать, коль ты сдашься.
Второй удар ужалил второе плечо. Безопасные места. Их на самом деле немного, одни только плечи, лопатки, да задница, все, что влево-вправо — уже риск задеть сухожилия или отбить почки. Нет, нам не нужен риск, да, малышка?
Егор заставил Татьяну вытянуться вперед, опереться на руки, сводя на нет риск, что она попытается защититься и удар придется по уязвимым местам.
Тьма внутри Егора клубится, окутывает душу в теплые бархатные объятия. Его женщина, его нижняя, сейчас лежит перед ним, подставляя задницу под его руку, под стек, раз за разом впивающийся в кожу ягодиц. Она принадлежала ему, отдала себя ему. Полностью. Настолько глубоко, что даже сейчас — вскрикивая, взвизгивая от очередного удара, — она его не останавливает. Кажется, она была на все готова ради него. Господи, как же это было непередаваемо — знать, что он может делать с ней все, что хочет. И она это принимала. Она этого хотела не меньше его.
Он хотел ее. Беспощадной голодной похотью, прямо здесь и сейчас, без особых прелюдий. Просто потому что нереально знать, что тебя принимают вот настолько, и не испытывать при этом никакого ответного желания. Егор ощущал себя морем, что беспощадно роняло свои волны на берег, смывая с него все лишнее, все напускное. Сейчас не было мира за пределами этой комнаты. И даже в ней — ничего не было, кроме Егора и Тани.
Так. Все. Хватит с нее. Кожа на ягодицах девушки и так уже достаточно красная. Кубик льда лег в пальцы вместо стека. Прошелся по раскаленной, пылающей спине, не по прямой — выписывая на коже узоры, вжимая в нее лед. И снова прозвучал вскрик — не такой сильный, как от ударов, но да — контраст ощущений наверняка был предельно острый. Кричи, солнышко, кричи. Как можно громче. Пока не прозвучало слова «хватит» — Егор знал, что это для нее в удовольствие. Да, острое, неправильное, но удовольствие, в котором она сама себе отказывать не хотела.
Пальцы — холодные после льда — скользнули по коже ее живота, по горячим половым губам, по клитору. Егор снова трахал девушку лишь двумя пальцами, которые так и не успели нагреться, и она, то ли взбудораженная, то ли измученная количеством ощущений, снова звучала — выдавала стон за стоном — негромкие, глухие.
Таня… Танечка. Почему ты не останавливаешь сейчас, солнышко? Почему? Почему ты так стонешь сейчас, почему как голодная тянешься к рукам Егора, впивающимся в твое тело без особой ласки? Тебе же было больно, малышка, ты же не искушенная мазохистка, ты даже не нижняя, у тебя совершенно не такой характер, но почему? Как так у тебя получается делать именно то, что настолько резонирует в сущности самого Егора? Почему именно с тобой ему становилось так нестерпимо охренительно, что выключались звуки всего мира, а все остальное — просто растворялось. Егор видел, слышал, ощущал сейчас только ее, и больше ничего ему было не нужно. Ничто иное не доставляло бы ему этого сладкого, раскаленного удовольствия.
Такая красивая, такая нежная, чувственная, и такая горячая, один сплошной жаркий ураган, который Егору чудом удавалось сдерживать в своих ладонях. Почему она позволяла все это с собой делать, разве не хотела иного, более традиционного, более трепетного к ней самой?
Нет. Почему-то она не хотела. Она хотела его. Даже сейчас, с расписанной стеком задницей, она все равно подавалась бедрами навстречу члену Егора. Она вскрикивала — громко, надсадно, не сдерживаясь. И в этих вскриках была и боль, было и удовольствие. И как же глубоко впивалось в душу Егора наслаждение этой ее жаждой. Она хотела его. Вопреки боли. Несмотря на его к ней беспощадность, несмотря на отсутствие трепета. Она хотела именно его — его руки, его член, его тело. Вот здесь, сейчас. Господи, да она даже кончила — да, после порки, громко, шумно, колотя ладонями в смятую простынь.
— Солнышко, солнышко, — шептал взахлеб Егор, сцеловывая слезы со щек, сжимая, практически укачивая ее в руках, желая спрятать от всего мира, да и от себя — хоть даже в самом себе. Просто потому что не желал отрывать ее от себя ни на чертов микрометр. Потому что сейчас ее ощущал настолько глубоко своей, что выпускать ее из рук находил самой возмутительной идеей на свете.
Вот сегодня у нее сил болтать не было, были силы только прижиматься к нему и тихонько всхлипывать уткнувшись в сгиб руки.