Штурман с «Альбатроса»
Шрифт:
На четырнадцатом году жизни решено было устроить Колю в школу-интернат. Он был совсем здоров, но профессор считал, что еще год-другой Коля должен побыть под наблюдением врача.
Интернат был на берегу Финского залива, и Коля впервые в жизни увидел настоящее море и настоящие корабли. Когда я приезжал к нему в гости, мы уходили вдвоем побродить около воды и поговорить о том о сем…
Я понимал, что в Коле что-то меняется. Что он вырос. Превратился из мальчика в юношу.
Все еще в нем было неопределенно. Он не знал, чем займется в жизни, хотя самое время было подумать об этом. Мне он сказал, что к родителям возвращаться пока не будет. Предполагает после интерната устроиться куда-нибудь на работу. Куда — еще не знает… «Там будет видно…» Город Коле нравился, но смутно его тянуло куда-нибудь на простор. То ли в тайгу, которой он никогда не видал, то ли в море, которое любил.
Однажды я должен был надолго уехать в командировку. А когда вернулся и навестил Колю, преподаватели интерната пожаловались мне, что у Коли, по их мнению, портится характер. Что появилось в нем какое-то непонятное упрямство. Что он не терпит ничьих советов. Грубит. Стал лениться делать уроки. Курит. С кем-то даже пробовал выпивать… Дрался, избил одноклассника. Словом, в последнее время парня как будто подменили… «Не знаем, как дотянуть его до окончания восьмого класса. Поговорите с ним, если можете. И зря вы печатали его стихи. Зазнался, наверное, мальчишка…»
А стихи-то, к сожалению, как раз в то время Коля бросил писать совершенно.
Помню, я довольно жестко поговорил с ним. Коля взвился. Нагрубить он мне не нагрубил, но дал понять, что он уже человек самостоятельный и нравоучения ему ни к чему…
— Ну что ж, — сказал я. — Ты, конечно, парень почти взрослый. И скоро тебе идти в настоящую жизнь. Можешь ты и драться с кем хочешь, и стихи можешь не писать совсем. Твое дело. Самостоятельность так самостоятельность. И мне не так страшно, что из тебя не получится хорошего поэта. Жаль, если не получится человека… Но об одном прошу тебя: брось курить и даже приближаться к вину. Подумай-ка: врачи сделали все, чтобы поставить тебя на ноги. Будь хоть им благодарен за это. Прощай. Была в тебе искра таланта…
Так мы с Колей и расстались. Я ведь тоже человек с характером. Если ко мне повернуться не той стороной, могу и я от такого человека отвернуться… Когда делаешь человеку добро, а он возьмет да на все это и начихает…
Через два года, однако, получаю от Коли письмо:
«Простите меня за последний разговор!
Какая-то дурь на меня нашла тогда. А подрался я из-за девчонки. И был я во всем кругом не прав.
После интерната пытался поступить в мореходку. Не вышло. Уехал в Приморский край. Здесь окончил курсы мотористов и теперь хожу в море на рыбачьем сейнере. Ух ты! До чего же широк и интересен мир! Стихи снова пишу. И печатаюсь — в районной газете. Вот Вам одно из моих новых
Ваш старый знакомый — Коля».
И я, надо вам сказать, был очень рад и стихам и Колиному письму.
ВИТЯ НОВИЦКИЙ
Это будет рассказ о мальчишке, который тоже мечтал о море и кораблях. Он хотел стать морским пограничником. Но не стал…
Жил этот мальчишка в городе Новороссийске. Звали его Витя. Но спустя двадцать лет после войны ни имя его, ни фамилия еще никому не были известны.
Новороссийск — город небольшой, чистый, нагретый солнцем, промытый ветрами.
Белые дома подковой окружают небольшую Цемесскую бухту. Бухта приветлива и надежна на вид, но на самом деле — коварна. Много-много лет назад в бухту вошли корабли русской эскадры и стали на якорь. Дело было летом, и было тепло. Приветливо зеленели близкие горы, и ничто не предвещало беды. Ветер, который вдруг обрушился с гор, был страшен. У кораблей ломались мачты и лопались якорные канаты. Часть эскадры выбросило на берег, а посреди бухты, вмиг покрывшись льдом, затонул со всей командой военный тендер «Струя».
Так Новороссийск стал известен. Но это была печальная известность, рожденная страшным ветром — «борой».
В другой раз Новороссийск напомнил о себе в 1918 году, когда флот, не желая сдаться врагу, был потоплен по приказу Ленина.
Шла гражданская война, и Красная Армия вела тяжелые бои с белыми и интервентами. В Новороссийск вот-вот могли вступить немецкие полки. Из Москвы пришла секретная телеграмма: «Корабли в плен не сдавать. Флот потопить».
Корабли вышли из порта. От них отделились шлюпки с матросами. Последние из уходивших открыли кингстоны… Корабли, выполнив приказ Ленина, предпочли гибель позорной сдаче.
Тогда Новороссийск был на устах у всей России.
В третий раз суждено было Новороссийску прогреметь — в Великую Отечественную войну.
Каждый знает про Малую землю и героический десант, когда неожиданно для фашистов наши моряки захватили на берегу, под самым городом, клочок земли и обороняли его восемь месяцев.
Был среди десантников матрос Владимир Кайда — человек богатырской силы. Когда кончались патроны и гранаты, бил он фашистов кулаком… С него скульптор сделал бронзового матроса, что навечно встал над Цемесской бухтой.
Он совершил много подвигов, и про него книжки написаны и песни поют. А сам Кайда жив, хотя и пробит-покалечен.
Бывал я у него в гостях, слушал рассказы этого скромного человека.
Кайда — часть славы Новороссийска.
Можно было бы много рассказать об этом городе и его людях.
Когда я приезжаю сюда, то обязательно иду на берег бухты.
На той стороне дымит цементный завод. Он похож на броненосец, который сел на мель и теперь никак не может сойти с нее.
Над бухтой летают чайки. Они на миг припадают к воде и снова взлетают, подхватив клювом рыбешку.