«Штурмфогель» без свастики
Шрифт:
Но врач заупрямился:
– Сейчас мы проведем дополнительное обследование, но Вайдемана я все равно не допущу к работе.
– Тогда мы рискуем сорвать испытания в присутствии столь высоких наблюдателей.
– Почему же? Пилот Франке здоров и скоро будет у вас. Вы же отлично знаете порядки, утвержденные рейхсмаршалом.
Зандлер бросил трубку. Техники вывели самолет из ангара на взлетную полосу и стали заправлять баки горючим. Зандлер включил радио:
– Франке ко мне!
Через минуту летчик-испытатель Франке появился в диспетчерской.
–
– Просто немного повысилось давление.
– Он бурно провел ночь?
– Нет. Отдыхал.
– Тогда полетите вы, Франке. Инструкцию и план испытаний усвоили? Вам надо поскорей забраться на высоту… От удачи сегодняшнего испытания зависит вся наша работа.
– Понимаю.
– А эта машина пока единственная, годная в полет! — почему-то разозлился Зандлер. — Идите одеваться!
Франке, обескураженный суровым тоном профессора, вышел.
В восемь утра Зандлеру доложили, что самолет и летчик к испытаниям готовы.
Красный свет маяка в конце взлетной полосы сменился на зеленый.
До Зандлера донесся мягкий, вибрирующий звук — заработал компрессор. Через минуту раздался громкий выхлоп. Из турбин вырвались облако белого дыма и струи сине-алого пламени.
– Создаю давление, — передал Франке.
Инженеры и техники бросились к автомашинам, чтобы сопровождать самолет во время разбега и следить за работой турбин.
Истребитель с грохотом двинулся вперед. Вот машины отстали — самолет заметно прибавил скорость.
– Франке, дайте полную тягу! — закричал Зандлер в микрофон.
– Тяга полностью, — передал Франке.
– Как взлетите, сразу убирайте шасси!
«Штурмфогель» тяжело повис над землей, вяло качнул крыльями. И вдруг сильная белая вспышка кольнула глаза Зандлера. Через несколько секунд долетел грохот взрыва — стекла в диспетчерской со звоном рассыпались по полу.
Завыли сирены. Пожарные машины рванулись к месту катастрофы. «Штурмфогель» горел, окутываясь черно-желтым пламенем.
– Франке! Франке! — тряс микрофон Зандлер, не отдавая себе отчета в том, что летчик уже погиб.
Когда он понял это, то уткнулся в пульт управления и судорожно сжал виски.
В толпе генералов, которые молча расходились к своим машинам, понуро шел Мессершмитт. Главный конструктор понимал, что теперь ни поддержки, ни тем более кредитов он не получит.
Коссовски получил известие о рехлинской катастрофе в тот же день вечером. Он взял из сейфа папку с материалами об испытаниях «Ме-262». В первой тетради были записаны все аварии и катастрофы, которые произошли с тех пор, как Мессершмитт начал заниматься реактивной авиацией.
Двигатели не развили тяги. Авария. Испытатель Вайдеман…
«Штурмфогель» с добавочным поршневым мотором взлетел. Прогар сопла левой турбины. Испытатель Вайдеман…
На высоте 40 метров обрезало правый двигатель. Испытатель
Взрыв мотора «брамо» на испытательном стенде. Причина не выяснена…
«Штурмфогель» с трехколесным шасси не развил взлетной скорости. В конце полосы Вайдеман затормозил…
И вот 11 августа взорвался самолет. Испытатель Франке погиб. У Вайдемана было повышенное давление. О дне испытаний знали Зандлер, Вайдеман, Франке, Гехорсман и другой обслуживающий персонал.
«А таинственное исчезновение мощного передатчика с транспортного „Ю-52“?» — подумал Коссовски.
В вечерние часы его мозг работал с завидной четкостью. Вайдеман, Вайдеман… В тот момент, когда произошла катастрофа, у него внезапно повысилось кровяное давление… Слишком прозрачно. Впрочем, нет. Если так настораживает Вайдеман, значит, не он. Чутье опытного контрразведчика восставало против Вайдемана. Кто же рекомендовал его в Лехфельд? Удет? Но Удет — это Пихт. Вайдеман — Пихт. Это Швеция, это Испания, Франция… И еще Зейц. И еще Гехорсман… Гехорсман — Зейц — Вайдеман — Пихт… Тьфу! Какое смешное сочетание.
Коссовски обратил внимание, что в любых раскладках появляется Пихт. Пихт — это Испания, Железный крест, Мельдерс, Удет, Геринг… «Любопытно, с кем в последнее время встречался Пихт? — подумал Коссовски. — Встречаться он мог где угодно. На ипподроме, в театре, кино, ресторане, просто на улице, даже на службе, пока работал у Удета. На службе? Это можно проверить. Конечно, это соломинка…»
Коссовски написал заявку в бюро пропусков. Там хранились корешки с фамилиями посетителей министерства авиации и указывалось, к кому шел тот или иной человек.
Коссовски раскрыл окно. Большой черный город спал. Ни огонька, ни единой души на улицах. Берлин в затемнении. Ночной прохладой тянуло от Тиргартена, главного парка берлинского центра.
«Пожалуй, надо идти домой. У сына простуда. Странно, так жарко в августе — и простуда…»
Коссовски отдал ключи дежурному офицеру и пошел в настороженную, почти непроглядную ночь, только сверху накрытую редкими звездами.
…Утром, бреясь, Коссовски внимательно посмотрел на свое изображение в зеркале. Волосы у лба начали редеть. Шрам — дань лихим юнкерским временам — прятался уже за глубокими бороздками морщин. Кончики усиков опустились; придется их подровнять в парикмахерской господина Бишофа — у него он подстригался всю жизнь.
Без четверти восемь Коссовски съел бутерброд с колбасой, поджаренные ломтики белого хлеба с ячменным кофе.
Без пяти спустился к зеленому армейскому «оппелю», курсирующему между квартирами сотрудников «Форшунгсамта» и министерством авиации.
В свой кабинет он вошел в тот момент, когда большие электрические часы в коридоре с глуховатым перезвоном пробили восемь ударов.
Минуту спустя штабс-фельдфебель из бюро пропусков принес ему объемистый пакет с корешками пропусков.
– Я могу предложить свои услуги, — сказал фельдфебель.