Шунь и Шунечка

Камышовый кот Тарас обладал сторожевой душой. Она далась ему не вместе с рождением, а по несчастному случаю. Когда до звериной зрелости оставалось еще далеко, орел спикировал на котенка и выклевал ему глаз. Он бы еще и печенью не побрезговал, да только Тарас показал себя удальцом: молочными когтями разорвал хищной птице грудь, вывалил ей кишки. Котенок был патриотом своего озера, но ему требовалась неотложная медицинская помощь, потому он покинул мать с отцом и родные берега и, оставляя после себя кровавый след, пополз вглубь лесного материка — туда, где издавна пахло русским духом, в Егорьеву пустынь. Ее единственный двуногий обитатель со странной кличкой Шунь взял котенка на руки и залепил ему пустую глазницу водочной этикеткой “Последняя

А Тарас, видать, действительно обладал примитивным средневековым сознанием: запомнил благодеяние и, подпрыгнув, дал клятву верности. Нужно ли говорить, что раньше котенка не звали никак. Так что он был обязан Шуню не только жизнью, но и именем. Что, согласитесь, почти одно и то же. “Будешь у меня Тарасом. Был у меня дружок такой — в Америку укатил. Вот ты у меня вместо него репатриантом и заживешь”, — радовался Шунь прибавлению.

Егорьева эта пустынь давным-давно стала пустопорожним топонимом: восемь десятков лет назад добрались и сюда нелюди с поросячьими глазками, распахнутыми навстречу ярко-кровавому будущему. Первым делом они поставили рядком иконы у стен монастыря и расстреляли их из маузеров, метя в лики. Но в Смоленскую Божью Матерь попасть никак не могли, пули ложились в “молоко”, вокруг нимба. Так что Богоматерь пришлось добивать штыком. В необъятных карманах своих кожанок нелюди нанесли пороху и обвалили стены процветавшего монастыря. Добротный кирпич ахнул порошком в небо, застилая бледное среднеполосное светило. Комиссар запрокинул голову, вспомнил солнечное затмение сквозь закопченное свечой детское стеклышко и сплюнул под сапоги. Комиссара звали Скубером — “с”, возведенное в куб, плюс “р”, отчего в сумме у него получался СССР.

Скубер помочился, именем пролетариата вбивая оседавшую пыль в мощный культурный слой. Редкие окрестные мужики закрякали под носилками с дармовым кирпичом, на глазах преображаясь в худосочных колхозников. С каждой порцией тяжести они все меньше уважали самих себя. Что уж там говорить про мужей государственных… Им чудилась чадящая трубами райская землица с закатанными в асфальт костями ископаемого человека. Монахи же рассеялись по этапам и весям.

Нелюди в кожанках никогда ничего не доделывали до конца, слово “перфекционизм” резало им слух. Они удовлетворились тем, что с озера не стало видно сияния куполов, им хватило того, что с дороги больше не слышался колокольный звон. Колокола, как водится, переплавили в пушки, а вот на монастырскую библиотеку принесенного пороха не хватило. Заявляться же сюда снова нелюдям было не с ноги — назавтра их ожидали на очередном объекте. На сей раз им оказался многопудовый памятник царю-освободителю, который следовало переплавить в Ильича. К монастырским книгам марксомерзкого содержания нелюди рук не тянули. Разводить костер на гудящем ветру тоже не хотелось. Да и, в отличие от банальных рукописей, настоящие сброшюрованные книги горят неважно. Это каждый поджигатель знает, тем более если он состоит в ихней партии.

Вокруг монастыря высились первичные леса, дорогу найдет не каждый. Среди местных жителей он стал пользоваться дурной славой: несунов кирпича, а также непричастных в скором времени собрали в монастыре якобы на субботник и без долгих объяснений расстреляли. Трупы же побросали в вырытый старцем Егорием колодец. Монастырь стал считаться местом проклятым, оставшиеся в живых крестьяне обходили его стороной. Кроме того, даже само название Егорьева пустынь по мановению серпа исчезло с географических карт. Задача состояла в том, чтобы построить страну-сад. И при чем здесь какая-то худосочная пустынь?..

Вот так и случилось, что городской житель путь к монастырю позабыл напрочь, дорога к нему заросла. Благодаря всеобщему географическому кретинизму библиотека и сохранилась — в полностью укомплектованном виде. Все остальное было приведено в негодность. За исключением колодца, из которого чудесным образом исчезли трупы. То ли испарились, то ли растворились, то ли вознеслись. Разве узнаешь… Хотя в отчетах нелюдей вода в колодце числилась тухлой, на самом деле она осталась кристальной.

Тарас обладал сторожевой душой, каждое утро отправляясь с обходом. Его сюзерен, самопровозглашенный лендлорд Шунь, еще досматривал в бывшей монастырской библиотеке свои сладко-горькие сны, когда кот уже вылез из-под хозяйского одеяла. Шерсть у Тараса была отменной выделки, и спать он предпочитал на ветвях огромной раскидистой березы, росшей возле обрушенной стены. Но вот сам Шунь был городским мерзляком. Из чувства товарищества Тарас и делился с ним своим шерстяным теплом.

Тарас завершил завещанный предками ритуал умывания морды и расправил усы, полностью изготовившись к несению патрульной службы. Он предъявлял себя раннему свету боевым раскрасом — шерсть горела рыжее огня, только подушечки налитых мускулистым свинцом лап были испятнаны черными родимыми мушками. Собравшись в твердый мясистый комок и издав предпрыжковое “Мяу!”, Тарас натянутой стрункой пролетел сквозь открытую настежь форточку и приземлился в густую траву. Испуганная лягушка совершила трассирующий отскок в сторону.

Единственному янтарному глазу Тараса открылась росистая красота колокольчиков и ромашек. За ними вставал корабельный лес, сквозь который сеялся исходивший с востока свет. Красоту Тарас понимал. Если бы только он умел выражаться по-людски, наверняка сложил бы какое-нибудь незамысловатое стихотворение, вроде хайку. Например:

Но, понимая много, самовыразиться таким образом кот не умел. Своей бессловесностью он был похож на русский народ в его народническом понимании. Словом, кот был Шуню идеальным товарищем: все понимал и ничего при этом не говорил. От открывавшейся красоты Тарас просто урчал на ходу, что тоже дается не каждому. Настоящее было животное, хотя и домашнее.

Тарас мягко ступал заведенным маршрутом против часовой стрелки, временами останавливался, стряхивая с себя капли цветочно-травяного дождя. Подмокшая шерсть приобретала дополнительный блеск. Обрушенные стены оставались справа. Развалины обросли упорными карликовыми березками, они гнездились в межкирпичных расселинах и были поражены ботаническим рахитом — даже мастер бонсая не сумел бы изуродовать стволики столь замысловато. Тарас любил растительный мир не только визуально. Особенно нравились ему сладкие шапочки клевера. Как фиолетовые, так и белые. Он ловко откусывал головки, которые приятно щекотали гортань и помогали выведению шлаков.

При виде Тараса взволнованные птахи заливисто голосили и разлетались по дальним веткам, перепуганные насмерть мыши по пути к норе перебегали росистую дорожку, получали свинцовой лапой по глупой башке и легко превращались в добычу. Не теряя времени на игру, Тарас с треском перемалывал мыша с потрохами — следовало спешить, до конца обхода оставалось еще немало шагов. На усах грозно подрагивали красные кровяные тельца. Маршрут нравился котяре — он ощущал себя здесь главным действующим героем. Улепетывать от него — таково было предназначение Тарасовой утренней фауны, поддерживавшей в коте комплекс полноценности.

Монахи когда-то лопатили монастырскую почву и окормляли ее навозом. Земля отвечала им тем же: картошкой, морковкой, капустой — далее по списку, включая оранжерейные бананы. Потом культурная почва превратилась в дерн, армированный железной хваткой корешков. Худосочные яблочки не клонили ветви к земле, редкий самосевный горох и самородный раскидистый щавель не улучшали общей картины покинутого человеком ландшафта.

Так было до Шуниной поры. Придя сюда десять лет назад, он встал на землю твердой ногой сорок пятого размера и приступил к рекультивации. Сначала завел образцовый огород. Отдохнувшая земля рожала исправно: корнеплоды были дородными, правильной формы, хранились всю зиму. Мужики из деревни Зарайское захаживали к Шуню за солеными огурцами и похмельным капустным рассолом. Начитавшись когда-то про странствия Миклухо-Маклая, Шунь решил поначалу устанавливать с аборигенами дружеские отношения путем обмена прядями волос, но получил решительный отказ. “Мы тебе здеся не папуасы, мы себе здеся русские люди — с широкой душой на широкую ногу живем”, — таков был типичный отлуп. Шунь не нашелся с ответом и вернулся к отработанной веками схеме, где первым пунктом значился самогон.